— Мы готовы представить уважаемому суду список долгов лорда Элджина, в которые он вошел за время своего брака, как и документы об оплате некоторых, произведенной его супругой, — заявил один из них.

Он продолжал говорить, зачитав суду перечень тех экстравагантных покупок, которые сделал лорд Элджин с намерением украсить свое поместье, «совершая их либо от скуки, либо из желания развлечь себя».

Банкиры, вызванные дать показания в пользу Мэри, не разочаровали ее, сообщив, что супруга лорда Элджина предприняла несколько попыток привести финансы мужа в порядок, пытаясь помочь ему и избавить от необходимости бежать из страны или сесть в долговую тюрьму.

Наконец был затребован перечень статей имущества, находящегося в распоряжении обвиняемой.

— Можете представить суду требуемые документы, — пригласил судья.

— Мы не располагаем таковыми, ваша честь, — заявил адвокат.

— Что за шутки, сэр? Я требую, чтобы вы представили суду документы, удостоверяющие собственность, которой распоряжается обвиняемая.

— Но, сэр, позвольте заявить, что обвиняемая не распоряжается никакой собственностью. Ей не исполнилось тридцати лет, и она не вступила в права наследования. К несомненному разочарованию лорда Элджина, как я полагаю, уважаемый суд может удостовериться в том, что отец обвиняемой, мистер Нисбет, присутствующий здесь, в зале суда, находится в полном здравии. Пока это так, леди Элджин не может вступить в права наследства. Закон гласит, что муж имеет право распоряжаться собственностью своей жены, но никакой закон не распространяет права супруга на собственность родственников его жены.

Для размышлений времени суду не потребовалось. Лорду Элджину было предоставлено право развестись с супругой на основании учиненной ею неверности. Леди Элджин была лишена всех прав и привилегий, приобретенных ею в супружестве, ныне прерванном, включая опеку над детьми. Решения о передаче прав собственности лорду Элджину вынесено не было, поскольку леди Элджин, его бывшая супруга, собственностью не владела.

Мистер Нисбет, покидая зал суда, предложил дочери руку. Никто не обратился к ним со словом поддержки, и они проследовали к своей карете среди всеобщего молчания. Мэри догадывалась, как горячо примутся люди обсуждать произошедшее. Газетчики торопливо разбегались, желая скорее сообщить всем подробности скандальной истории. Идя рядом с отцом, она слышала шаги людей вокруг себя, видела, как накрапывает дождь. Но вдруг Мэри остановилась, сбросила руку отца с плеча и подняла лицо к небу. Мистер Нисбет тоже остановился, помахал рукой, подзывая ее. Он опасался, что Мэри станет отвечать тем, кому вздумается высказывать замечания на ее счет.

Мэри, не трогаясь с места, оглянулась. Шедшие позади остановились тоже, во все глаза глядя на опозоренную женщину, которая почему-то не спешит поскорей спрятаться от людей. В этот момент из зала суда, продолжая говорить со своим адвокатом, вышел Элджин. Рядом с ним шел какой-то человек с перепачканными чернилами пальцами и треснувшими стеклами очков, видимо, кто-то из газетчиков. Увидев Мэри, Элджин резко остановился. Она смотрела прямо на него и не собиралась отводить глаза. Пусть он посмотрит на нее в последний раз. Она стояла и думала о том, как же много зла причинил ей этот человек, и о том, что она тоже больше не увидит его. Не увидит никогда и нигде, и особенно в постели, где он мог причинить ей худшее из зол. И с этой мыслью Мэри улыбнулась.

Элджин сделал движение к ней. Наверное, оно было автоматической реакцией на ее улыбку, будто последние два года растаяли без следа и он отвечает на любовный взгляд, который столько раз видел на лице жены. Но прежде чем он успел сделать шаг, адвокат удержал его. Мэри продолжала смотреть на Элджина, и тогда он наконец понял, сколько в этом взгляде торжества над его поверженным превосходством. Он пытался как можно сильнее унизить ее, но вот худшее уже позади, а она стоит здесь, и дождь тихо покрывает мелкими каплями ее лицо. Когда Элджин понял, что она не погасит своей улыбки, он отвернулся.

Сердце Мэри было разбито, но внутри ее звучал голос, и он подсказывал, что ей все же удалось одержать победу и она может наслаждаться ею. Элджин ранил ее до глубины души, отняв детей. Он выиграл эту битву, но еще ничего не кончено. Она будет осаждать его требованиями вернуть их ей. Элджин пытался нанести ей смертельную рану, но, хоть он в этом почти преуспел, ему не удалось отнять того единственного, что было ей дорого почти так же, как ее дети, — власти над собственным телом. Он не отнял у нее ни сердца, которое она вольна вручить теперь Роберту, ни состояния, которым она, как бы Элджин ни старался, все равно будет владеть.

Когда родился наш сын, Перикл настоял на проведении традиционной церемонии и праздновании этого события. Стоя на Агоре, перед группой самых влиятельных людей Афин, Перикл взял дитя на руки, чтобы все видели — он признает его своим сыном. Для отца незаконнорожденного ребенка это был неслыханный жест. Мальчик был очарователен, с большими ореховыми глазками, копной курчавых волос и удлиненным черепом, точным подобием Периклова, делавшим несомненным его отцовство. Малыш был больше похож на Перикла, чем два его взрослых сына, поэтому отец с первой же минуты непроизвольно полюбил новорожденного. В ходе церемонии он, к моему удивлению, объявил, что хотел бы назвать сына своим именем.

— Его будут звать Перикл. Он сын афинского стратега и внук Ксантиппа, героя битвы с персами у мыса Микале.

То, что он дал мальчику свое имя, в глазах жителей Афин значило больше, чем простое признание отцовства: это означало, что и им следует принять мальчика.

У нас не было времени отпраздновать мое оправдание в суде. Вскоре после этого события спартанцы стали выражать неудовольствие по поводу союза, заключенного Периклом с Керкирой, островом к востоку[69]от Греции, носящим имя прекраснейшей из морских нимф. Керкира была колонией Коринфа, давнего союзника Спарты, и спартанцы, сочтя этот союз недопустимым, направили в Афины делегацию с требованием покинуть остров. Когда же Перикл не отступил, Спарта организовала военное вторжение, тем самым положив конец заключенному на тридцать лет перемирию задолго до наступления срока его окончания.

В день рождения нашего сына в Афины пришла весть о первых погибших в войне, и их тела были торжественно внесены в город. Вместо того чтобы радоваться, что наш сын не погиб ни от одной из опасных болезней младенческого возраста, мы с Периклом отдавали все дни работе над речью по случаю похорон жертв войны. Этой речи предстояло и увековечить память о павших, и поддержать силы граждан Афин перед предстоящим тяжелым и долгим испытанием. Ни Афины, ни Спарта, полагая себя как в военном отношении, так и по образу жизни первейшими, не намерены были отступать.

Кроме того, произнесение траурной речи требовалось по закону. Обсуждался только один вопрос — кому должно быть поручено ее произнести, но в этот раз Перикл был назначен единогласно. Прежде подобные выступления всегда служили лишь поводом для восхваления заслуг погибших, Перикл же задумал построить речь по-другому: в ней не будет восхвалений прошлых военных достижений афинян, как не будет и славословий в адрес нынешних жертв.