Мэри проглядела содержание статьи.

— Помню, с какой жадностью я глотала сплетни о жизни Эммы Гамильтон и сатирические изложения ее похождений. Все наслаждались, видя ее скомпрометированной. Теперь же кажется, что я закончу свои дни не лучше, чем она.

— Но твои дни еще далеко не кончаются, Мэри. Тебе нет еще и тридцати.

— Но мне не избавиться от такой же дурной славы, как та, что преследовала Эмму Гамильтон, а я так потешалась над этой женщиной. Мне даже во сне не могло привидеться, что когда-нибудь я подвергнусь таким же оскорблениям, что и она. Элджин когда-то намекнул, что я чем-то похожа на нее. Ты не думаешь, что это действительно так, Роберт? Может, что-то во мне стремилось к позору? Другие женщины, наверное, лучше меня, свои страдания они принимают молча. Я этого не сумела.

— Мистер Свифт кратко и очень хорошо изложил положение вещей, когда сказал, что сатира — это зеркало, в котором каждый видит кого угодно, но не себя. Мы все уязвимы перед лицом общественной критики и мнения людей. Но я скажу тебе, что я о них думаю. Для меня мнение их значит меньше, чем задница крысы, жующей сыр у меня в кладовой. И я предлагаю тебе относиться к ним так же. Я немедленно выхожу в отставку и покидаю палату общин.

Мэри начала протестовать.

— Но, Роберт, а как же те реформы, ради которых ты работал? Все потеряно!

— Мне больше нет дела ни до этого общества, ни до доброго мнения этих свиней-святош. Я стану заботиться только о тебе. Сегодня я принес сюда эти грязные статейки для того, чтоб ты начала ковать свое оружие, Мэри. Все это пустяки по сравнению с тем, что готовит бракоразводный процесс тебе.

— Как? Он на это решится?

Мэри каждый день молилась, чтобы Элджин удовлетворился ее позором в глазах общества в ходе своей тяжбы с Робертом и теми выплатами, которые получил. Состоявшийся процесс дал ему достаточно оснований обратиться в парламент за разводом. Суд в Эдинбурге, на их родине, нужен ему только для того, чтобы наказать ее. Она поделилась этими мыслями с Робертом.

— Милая, ты предупреждена, а значит, должна быть готова пройти через это. Он не решился бы обратиться в суд, если б не был уверен, что некоторые из близких тебе людей — друзья, слуги, персонал посольства, возможно, даже родственники — согласятся стать свидетелями и дать показания в его пользу. И тебе придется выслушать каждое их слово.

— Не понимаю. Ведь, поступая так со мною, он позорит и себя, и детей. Что за чудовище обитает в его сердце?

Она с ужасом подумала, что все годы ее замужества это чудовище таилось, выжидая подходящего времени для атаки.

— Я знал Элджина очень давно. Никогда не любил его, но мне и присниться не могло, что он способен на такое. Он просто невменяем! Публичное мнение уже отвернулось от него вследствие того, что он делает. Ты знаешь, он обратился с новым запросом о присвоении ему звания пэра на основании того, что им сделан огромный вклад в развитие искусства в Англии? И ему в этом было отказано! Большинству людей отвратительно то преследование, которому он подверг тебя. Ему теперь не дождаться никакой дипломатической службы.

Элджин ступил на дорогу саморазрушения. До Мэри дошли слухи о том, что он в частном порядке разослал письма генеральному казначею и премьер-министру, в которых снова обратился с просьбой компенсировать его издержки на посту посла, включив в них проведение раскопок и транспортировку мраморов морем. Список его долгов был опубликован в «Таймс» на обозрение всему миру, и сумма их, с учетом процентов, составила девяносто тысяч фунтов. В правильности этой величины Мэри не сомневалась, так как некоторую часть долгов оплатила сама из родительских денег. Если чьи-то расходы и следует компенсировать, то, разумеется, ее, но этого, конечно, никогда не случится. Будет удивительно, если сам Элджин увидит хоть один пенс компенсации.

— Элджин разорен, он погубил себя, — сказала она однажды Роберту. — Этот человек еще не раз проклянет свои мраморы. А потом станет всем рассказывать, как он разорился ради любви к английскому искусству. И никогда не признает, что на самом деле погубили его собственные привычки.

Роберт мерил шагами комнату, что-то обдумывая. Вдруг он прищелкнул пальцами — в эту минуту точь-в-точь как большой кот, проглотивший воробья.

— Кажется, есть способ остановить его, Мэри. Нам надо заявить претензию на его мраморы! Именно ты оплачивала все раскопки, погрузки и транспортировку. А что? Они настолько же принадлежат тебе, насколько ему. И если ты пригрозишь забрать их, он капитулирует.

Почему она об этом не подумала? Они принадлежат ей, как принадлежит и все имущество, приобретенное за годы брака. У нее есть все необходимые расписки и счета об уплате.

— Мраморы — единственное, чем он владеет. Брумхолл заложен, все его имущество давно распродано. Роберт, ты считаешь возможным обосновать такую претензию?

— Это следует выяснить.

— Но имей в виду, мне они совершенно ни к чему. Надеюсь больше никогда в жизни их не видеть. Конечно, они прекрасны, но их красота… не знаю даже как выразиться… в общем, они не созданы для того, чтоб ими владели простые смертные.

В этих мраморах было что-то повергающее в благоговейный ужас. Она вспомнила напугавшее ее когда-то видение Немезиды.

— Что за фантастические вымыслы в устах здравомыслящей шотландочки, — сказал Роберт, поддразнивая ее.

— Просто ты их не видел. Они по-настоящему загадочны, они завораживают.

Роберт улыбнулся, и она не могла винить его за это. Должно быть, и впрямь ее слова звучали смешно. Но она не могла ничего объяснить ему: история была слишком долгой.

— Даже если они не такие уж и завораживающие, как я думаю, — продолжала Мэри, — мне не требуется сто двадцать тонн мраморных статуй. Но если я пригрожу ему, возможно, Элджин и оставит меня в покое. Если он поверит, что может лишиться их, не заработав на них ничего и не имея кредита на создание коллекции, он, может, не станет так торопиться лишать меня возможности видеть моих детей.

— Вся моя жизнь с Элджином оказалась неудачной!

Роберт только что вошел и как раз передавал лакею пальто и шляпу, когда Мэри встретила его в вестибюле этими словами. Ее отца с матерью уже не беспокоили отношения Мэри и Роберта, и понемногу они начинали относиться к нему как к будущему мужу дочери, который, возможно, станет спутником их старости. Они полагались на его суждения, когда вместе с адвокатами разрабатывали методы защиты на суде от притязаний Элджина. Но, по правде говоря, родители перестали с подозрением относиться к его поведению и приняли в семью только в качестве единственного оплота против потери их дочерью как репутации, так и детей.

— О чем ты? — переспросил он, и немедленно на его лице появилось выражение озабоченности.

— Я говорю о мятеже в Константинополе! Ты, наверное, помнишь, что в прошлом году мой друг, граф Себастиани, убедил султана расторгнуть мирный договор с Россией ради союза с Францией?