творилось? Майлз ответить не мог. Буйные морские птицы будто застили свет в его собственном сердце.

– Не уходите, прошу вас, – сказал он девушке. – Я буду через минуту.

– Ох, да мне и некуда идти. Все мое отделение думает, что я уже полутруп.

Майлз открыл дверь и впустил полдюжины негодующих. Затем каждого направил к своему стулу для регистрации. После чего вернулся к девушке, которая чуть отвернулась от толпы и по-крестьянски обмотала голову шарфом, пряча в него бороду.

– Никак не могу привыкнуть к тому, что люди пялятся, как-то мне это не очень, – сказала она.

– Наши пациенты слишком озабочены своими делами, чтобы обращать внимание на других, – успокоил ее Майлз. – И вас ведь не раздражает, что на вас пялятся, когда вы танцуете на сцене.

Майлз настроил телевизор, но мало кто в приемной хотел его смотреть – все взгляды были прикованы к столу регистратора и дверцам за ним.

– Думаю обо всех тех, кто сюда пришел, – сказала бородатая девушка.

– Мы оказываем им лучшую услугу из всех возможных.

– Да, конечно, я знаю. Только не думайте, пожалуйста, что я выискивала недостатки. Я просто имела в виду, как это занятно – хотеть умереть.

– У некоторых имеются довольно веские причины.

– Наверное, вы бы так же сказали и обо мне. Все пытались меня в этом убедить сразу после операции. Особенно медработники старались. Боялись, что у них будут неприятности из-за того, что они что-то сделали не так. Да и балетные были не лучше. Так были увлечены Искусством, что заверещали: «Ты была лучшая в классе. Но никогда уже не сможешь танцевать. Без этого и жизнь не в жизнь – стоит ли за нее цепляться?» И вот что я хочу объяснить: именно то, что я могла танцевать, как раз и убеждает меня в том, что жизнь стоит жизни. Вот что для меня значит Искусство. Это не очень глупо?

– Да нет, просто необычно.

– Ах да, вы же не артист.

– О, я очень хорошо танцевал. Дважды в неделю на протяжении всего моего пребывания в Сиротском доме.

– Танцевальная терапия?

– Что-то в этом роде.

– Но видите ли, это не имеет ничего общего с Искусством.

– Почему?

– О, сколько же всего вы еще не знаете, – проговорила она неожиданно доверительным тоном, как будто даже с любовью.

Балерину звали Клара.

III

Ухаживания в те времена не возбранялись, романы завязывались легко, но Майлз был у Клары первым любовником. Напряженные физические упражнения на занятиях, жесткие нормативы кордебалета и ее преданность Искусству сохранили ее тело и душу нетронутыми.

У Майлза, как детища Государства, Секс был частью учебных планов на каждом этапе его образования; сначала в диаграммах, потом в демонстрации, потом в применении на практике, он овладел всеми хитростями размножения. Любовь была редко употребляемым словом, не считая употребления его политиками, да и то чаще не от большого ума. Ничто из того, чему его обучали, не подготовило его к встрече с Кларой.

Если ты артист, то это навсегда. Теперь Клара целыми днями чинила балетные тапочки и помогала неофитам заниматься у станков. У нее было койко-место в кабинке одной из хижин Ниссена[208], и именно там они с Майлзом проводили вечера. Эта кабинка не была похожа ни на одно жилище в Городе-Спутнике.

На стенах висели две маленькие картины, не похожие на те, что Майлз видел раньше, не похожие ни на что одобрявшееся Министерством Искусства. На одной была изображена античная богиня, обнаженная, радостно ласкающая павлина на цветущем лугу; на другой – обширное, окруженное деревьями озеро и компания людей в пышных шелковых одеждах, садящихся в прогулочную лодку под разорванной аркой. Позолоченные рамы рассохлись, но то, что от них осталось, было тщательно украшено лиственным орнаментом.

– Французские, – пояснила Клара. – Им более двухсот лет. Достались мне от мамы.

Все ее имущество досталось ей от мамы – для маленькой комнатки почти в самый раз: зеркало в раме из фарфоровых цветов, замысловатые позолоченные часы. Свой печальный, официально смешанный и одобренный кофе они с Майлзом пили из блестящих чашечек на цепочке.

– Все это напоминает мне тюрьму, – сказал Майлз, когда впервые оказался в жилище Клары.

Более высокой похвалы он не знал.

В первый вечер, проведенный среди всех этих изящных безделушек, его губы нащупали на ее подбородке два островка нежнейшей гладкой кожи.

– Я знала, что совершу роковую ошибку, если позволю этому мерзкому доктору себя отравить, – самодовольно заявила Клара.

Лето было в самом разгаре. Очередная прибывающая луна озаряла этих необычных любовников. Однажды они нашли прохладу и уединение среди высоких стеблей купыря и кипрея на заброшенной стройплощадке. В лунном сиянии полночи борода Клары вся серебрилась, как у патриарха.

– В такую же ночь, как эта… – проговорил Майлз безучастно, вглядываясь в лунный лик, – в такую же ночь, как эта, я сжег Авиабазу Военно-Воздушных Сил и половину ее личного состава.

Клара села в траве и принялась неторопливо разглаживать усы, затем взялась за более густую растительность на голове, энергично продираясь расческой сквозь откинутые со лба спутавшиеся волосы, и поправила сбившиеся во время объятий оде´жки. Она была полностью удовлетворена как женщина и готова идти домой. Майлз же, альфа-самец, охваченный посткоитальной грустью, не мог отделаться от зябкого ощущения утраты. Ни наглядные пособия, ни физические упражнения не подготовили его к этому странному незнакомому переживанию внезапного одиночества, сопутствующему неразделенной любви.

На обратном пути они почти не разговаривали, только изредка перебрасывались незначительными репликами в довольно раздраженном тоне.

– Ты больше не ходишь на балет.

– Не хожу.

– Тебе не выдадут билет?

– Выдадут, наверное.

– Почему же ты тогда не ходишь?

– Да как-то не хочется. Я часто вижу, как они репетируют. И мне не нравится.

– Но ты же ради этого жила.

– Теперь у меня другие интересы.

– Я?

– А кто ж еще!

– Ты любишь меня больше, чем балет?

– Я очень счастлива.

– Счастливее, чем если бы продолжала танцевать?

– Что я могу ответить? Да и могу ли? Ты все, что у меня сейчас есть.

– А вдруг ты передумаешь?

– Не смогу.

– Но вдруг?

– Никаких «вдруг».

– Проклятье.

– Не мучайся, дорогой. Это всего лишь луна.

И они молча простились.

Наступил ноябрь, сезон забастовок – и праздности для Майлза, непрошеной и бессмысленной; единственный промежуток времени, когда балетная школа продолжала работать, а дом смерти стоял пустой и холодный.

Клара жаловалась на недомогание. И начала толстеть.

– Просто от хорошей жизни, – говорила она поначалу, но перемена ее беспокоила. – Неужели все из-за этой скотской операции? – вопрошала она. – Я слышала, что одну из кембриджских девушек потому