есть вступил собственно в Революцию, и во все трудности и особенности, связанные с революционным материалом. (Тем досадней, отвлекательней был осенью 1978 вынужденный трёхмесячный отрыв на «Зёрнышко», подтолкнутый гебистской пачкотнёй Ржезача. Возврат от современности – и к Семнадцатому году дался не без усилия.)

Сбор материалов для исторической эпопеи – работа, которой есть ли границы? есть ли конец? Десятилетия для него и нужны, не меньше. А сбор народного типажа – фотографии, рисунки или словесные описания наружностей, одежд, манеры держаться, говорить – солдат, крестьян, фабричных рабочих, офицеров, штатских интеллигентов, священства? По долгим поискам, случайным крохам накопляется, накопляется – чтоб, например, единожды изобразить живое, шумное многосолдатское сборище. Объём заготовленного, изученного материала относится к объёму окончательного авторского текста – иногда стократно, а уж двадцатикратно – запросто и сплошь.

Очень важно, и бывает трудно: определить, в какой момент пресечь поступление какого-то вида материалов, ибо уже грозит разбуханием и развалом общей конструкции, – ведь, теоретически говоря, материалы безграничны. Верным признаком тут служит учащение колебаний: брать – или не брать? Когда зарябила, запестрела граница обязательного и необязательного – вот и признак.

В моём случае – величайшую подмогу оказали Старики – вот те старые эмигранты революционных лет. Они одаряли меня и эпизодами – и самим духом времени, который только и передадут «неисторические», рядовые люди. В моём просторном кабинете, всегда худо натопленном зимой, сколько, сколько вечеров я согревался над их воспоминаниями. Каждый такой вечер был для меня освежающая встреча с современниками событий – «моими» современниками по душе, живыми персонажами моего повествования. По вечерам они укрепляли меня к завтрашней работе. Над листами светила настольная лампа, а весь тёмный простор высоченного кабинета был как наполнен – живой, сочувственной, дружественной толпой этих «белогвардейцев». Вот уж одинок я не бывал ни минуты.

Я чувствовал себя – мостом, перекинутым из России дореволюционной в Россию послесоветскую, будущую, – мостом, по которому, черезо всю пропасть советских лет, перетаскивается тяжело груженный обоз Истории, чтобы безценная поклажа его не пропала для будущего.

Но и так не выйдет: сперва все возможные материалы отобрать, прочесть, изучить – а лишь потом сесть и уже подряд писать эпопею. Нет, то и другое – перемежается, требовательно расчищая себе место. А поэтому бывают и ошибки: только что прочтённый свежий материал пробивается в строчки, может быть имея прав меньше другого, залежавшегося. Но бывает и такое счастливое состояние полной включённости в суть, в синтетический охват всей темы, что нужные эпизоды, факты, выписки – как горящими буквами написанные в мозгу – сами врезаются в место, не требуя перебора, поисков. Удачи сами начинают выскакивать на помощь из делаемого дела. В иной же день работа кажется застрявшей безнадёжно, – но вослед посылается тревожная ночь – с просыпаньями, с короткими записями при ручном фонарике, чтобы не проснуться безповоротно, – и тут-то выныривают из безсознательного мысли, недоступные тебе днём, провиживается самое тебе необходимое. Утром разберёшь свои корявые записи-недописи – ба! да всё нашлось!

А ещё же бывают прямые – и даже сотрясательные – сны с моими персонажами. Трижды, в разное время, зримо, ощутимо снился мне Николай II. Когда я только пришёл к намерению писать его, в конце 1976, – будто мы сидим с ним рядом в зрительских креслах пустого театрального зала, без спектакля, занавес закрыт, – и о чём-то беседуем. Близко, резко вижу его лицо – и в красках. – Позже, вот, в разгар «Марта»: беседуем с ним то о внешней политике России (он говорит мягко и с интересом к предмету), то о наследовании трона, – и он печально качает головой, что Алексей – нет, не мог бы царствовать. – Так же видел я раз и Александра II, когда занимался либералами. – В разное время снились мне генерал Алексеев, Гучков, а то даже и Троцкий, с разными сюжетами, – да как этому не случаться, если я часами сиживал перед их изображениями, вдумываясь, вживаясь. Они становились мне самыми современнейшими современниками, я с ними и живал повседневно неделями и месяцами, а многих и просто любил, пока писал их главы. А как может быть иначе? С лёгкостью, даже только по верхам своего жизненного опыта, мы можем провести через повесть-роман одного, двух, трёх героев – но каково провести полтораста человек? с равной ответственностью перед Пальчинским, Шляпниковым, Козьмою Гвоздевым, унтером Кирпичниковым, великими князьями Николаем Николаевичем, Михаилом Александровичем, генералами Корниловым, Крымовым или Родзянкой? (Как я узнал этого излюбленного думского «Самовара» по его смерти! Только так и мог он умереть: разрыв сердца от радости: в Сербии ошибочно сообщили ему о падении советской власти…)

И именно исторические лица вместо вымышленных всё властней заполняли книгу, – кто определённо в трагической тональности, кто напрашивался на юмористический тон, но черезо всех них прослушивался, отстукивал пульс Революции.

И рядом с этими – всей душою втянутыми, пережитыми, как хорошие знакомые, историческими лицами – уже ни я, ни читатель не так-то и нуждались в обилии персонажей вымышленных: достоверность живого бытия уже была почти утвержена и без них – хоть и в простых рядовых из толпы, тоже подлинно бывших.

Малое литературное произведение естественно зарождается с цельного, объемлющего замысла. Крупная историческая эпопея не может начаться иначе как с восстановления скелета событий. Лишь его полнота может обезпечить затем доказательность повествования, убедительность достигнутого исторического выяснения – хотя от этой-то полноты повествованию грозит большая объёмность и перегрузка. А не ставя себе такой цели – автору доступно отдаться лишь безответственной игре воображения. (Я-то первые годы работы размахнулся собирать материалы на все двадцать Узлов, до 1922 года, – позже понял, что та работа мне не пригодится.)

Но уже в высветлении, прощупывании этой исторической основы – рождаются попытки писательского осмысления всех осколков и связей между ними. («Потом» таких попыток тоже не наверстаешь.) Это и есть – 1-я редакция. После неё, кажется, повествование уже и лежит перед тобой – и нет его ещё. Тут – начинается 2-я редакция Узла (каждую работу я делал лишь по отдельным Узлам), где достигается упругость и проступают сотни внутренних связей повествования, никак не прогляженных и недоступных при собирании и высвете первичного материала.

Переход от 1-й редакции ко 2-й – иногда, при огромности материала, даётся трудно, он требует какого-то внутреннего обновления, подъёма в это полётное состояние. Так весной 1979, над огромным четырёхтомным «Мартом», я испытал внутренний кризис, остановку. Но принуждать себя не нужно: в негаданный момент оживление чувств происходит само, внезапно, – и повлекло, повлекло. В ходе той решающей редакции сами собой возникнут, вспыхнут, напишутся и сами для себя разыщут место ещё десятки необходимых глав. Вот тут: чем меньше плана,