мире» вслед за описанием советской жизни стоит вторым разделом, ещё до проблемы разоружения – любимой и заслуженной проблемы Сахарова, до всеобщего разоружения: «О свободе выбора страны проживания». Это – 1975 год. И с тех пор много раз он заявляет, что право на эмиграцию – «ключевая проблема», «первое и важнейшее» изо всех прав человека, – переворачивая вверх ногами все разумные представления об условии жизни народов. А мы-то думали, что «ключевая проблема» колхозников – в эксплуатации их от зари до зари, в безплатной работе, в безземельи, в изнурении, в нищете, в безодежде, в безобувности, – нет! – «ключевая проблема» колхозников в том, что их не выпускают в Америку! В эти годы у нас насильственно «закрывают» тысячи «безперспективных» деревень, насильственно изгоняют людей из мест их рождения, до конца уничтожают Среднюю Россию, – Сахаров ни звука об этом, ничего этого не замечает, а: право на эмиграцию!!

Столько лет подряд и так настойчиво. Вместо всех теорий общественного устроения – какая же дикая идеология бегства. В какой же стране какое коренное население способно выдвинуть такое «первое право»? Сахаров выстроил такое объяснение: исключительность права на эмиграцию в том, что она есть гарантия выполнения прав для остающихся. То есть: если будет свобода эмиграции, то (под неумолимой угрозой, что всё население уедет в Америку?) – будут установлены в СССР полные гражданские права. Изумишься: как может учёный-физик – создать и сам поверить в такое химерическое построение? А потому что тут работала не только логика, а эмоциональная предокраска познания: хочу, чтобы было так![299]

Уж не говоря, что весьма заметная еврейская эмиграция, отхлынувшая из СССР за несколько лет, ослабила напор за гражданские права в СССР, – она вообще сбила диссидентское движение: для многих диссидентов открылся заманчивый лёгкий выход, и тем шире открывался, чем диссидент настойчивей. В результате диссидентское движение опало силами и не совершило общественного прорыва.

Да ведь это только говорилось – «всеобщее право на эмиграцию». Хотя Сахаров печатал («О стране и мире»), что эмиграция трагически необходима украинцам, русским, литовцам, латышам, эстонцам, – но те миллионы или сотни тысяч всех их, кто уехал в прежние войны, действительно трагически тоскуют по родной земле, где только и дорого получить и свободу, и хлеб, а не на чужбине. Был убедительный пример у Сахарова – порыв к отъезду у немцев, но это скорей не эмиграция, а реэмиграция, на свою исконную родину. И так, при всех добавочных построениях, и сторонникам, и противникам, и близким и дальним было ясно, что речь идёт об эмиграции еврейской – для того и вся теоретическая конструкция, в том и боль Сахарова, да так он и писал: «Я понимаю и уважаю национальные чувства евреев, едущих строить свою новообретенную родину», – так и мы, другие многие, тоже так понимаем и уважаем. Однако у Сахарова это нечастый случай, когда национальные чувства встречаются в положительном контексте. С той же решимостью он не дрогнул вмешаться во внутренние распри Соединённых Штатов, горячо защищать от американских критиков поправку Джексона[300] (там винили, что на ней потерпела ущерб американская торговля), один раз обращался к Верховному Совету СССР, четыре раза – к американскому Конгрессу, и затем – к английскому, французскому, западногерманскому и японскому парламентам, – чтоб они и у себя ввели такие же поправки Джексона и остановкой торговли и кредитов заставили бы СССР выпускать евреев, – и убеждал, что таким путём может быть установлена вся в целом честная демократическая разрядка с СССР.

И столько усилий, столько хлопот (и столько личного риска) – ради того, чтобы для малой доли населения добиться привилегии, которой остальным в нынешних условиях не видать.

Невольно и сам Сахаров увлекался этим порывом, прорывом через его грудь. В иные периоды прямо добивался для себя заграничной (в тех условиях необратимой бы) поездки, хотя добавлял трезво: «Я не могу рассчитывать на поездку или на эмиграцию как выход для себя».

Но, обречённый оставаться телом в той стране, для которой 20 лет работал сверхсекретно и которую вооружил страшнейшим оружием современности, – Сахаров всё более вглядывается в Запад (не настолько, однако, чтобы развидеть его пороки и опасности), обращается к нему гласно, и обёрнут к нему, и переносится душевными эманациями. Он – и видит «всесильную на Западе левую моду, боязнь отстать от века». Однако успокаивает себя и Запад, что «в конечном счёте западный интеллигент не подведёт, с демагогами и политиками ему не по пути», Сахаров «с уважением, граничащим с завистью», относится к западной интеллигенции, «не сомневается в альтруизме и гуманности большинства её» и только диву даётся, что ведущие американские газеты цензурируют его, искажают, пропускают фамилии зэков, смягчают выражения. Настойчиво (и больше тщетно, как и я) старается он убедить западных людей, что борьба за права человека на Востоке укрепляет позиции самого Запада. Сахаров сердцем пытается перенестись в заботы Запада, наивно советует «всемирную политическую амнистию» (то есть и «красных бригад»? и всех террористов? – каша). И восхищается левовывихнутой «Амнести Интернешнл». И убеждает Запад «не вести местной (то есть внутриполитической) борьбы» – ибо она «ослабляет западный мир». (Но это же и есть у них та самая завидная партийно-парламентская демократия!) И наивно убеждает Европу не допускать в себе антиамериканизма…

Сахаров – великий утопист. В своём вдохновлении Запада он обращается то «к парламентам всех стран», то к правительствам; президенту Картеру пишет несколько назидательно: «наш и Ваш долг… Важно, чтобы президент США продолжал усилия…»

Да, безкрайний успех Сахарова у западной прессы и у западных политических деятелей отпечатлевает сроднённость их взглядов и установок. Оплачивают ему и тот долг почёта, который 30 лет упускали заплатить Раулю Валленбергу (Сахаров возглашён теперь в Израиле «узником Сиона», уникальное решение кнессета в январе 1980).

Конечно, все 70-е годы Сахаров отдавал себе отчёт в опасности своего уже крайнего политико-стратегического противостояния советскому государству, но отчасти и не отдавал, теряя сознание политических границ и душевно сливаясь с союзным Западом. Он рассыпает по всемирной публичности безстрашные (изнутри СССР!) и безпощадные оценки советскому строю: показная, малоэффективная социальная структура; безпринципность, безконтрольность динамичной внешней политики, подкреплённая свободой финансов; жестокость; тайные подрывные действия; бездарная хищная бюрократия; нарушения договоров; поставки оружия для расширения кровавых конфликтов; и что́ истинно делается во Вьетнаме. Сахаров безстрашно (и со знанием дела) разоблачал все возможные в ядерных переговорах скрытые расчёты советского правительства, ищущего, как выиграть для СССР первый ядерный удар. Указывал и на верные (только неосуществимые) планы разоружения – при открытости и контроле.

Всё же в декабре 1976 ему приходится выслушать блудливый вопрос западного корреспондента: такое впечатление, что общественная деятельность Сахарова была более заметной до присуждения Нобелевской премии (1975), чем после?

И это спрошено о том