Праздник святого Мартина Турского,

11 ноября 1203 года

Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.

Послание к Римлянам. 7:19

С ужасом и грустью повествую о разоблачении самого проклятого злодея из всех, каких я знал, и о начале моего глубочайшего унижения. Ибо теперь все окончательно разрушено, и в том нет сомнения. И надо же было такому случиться, чтобы все это произошло в тот самый день, когда я узнал о рождении моего сына, в тот самый день, когда ко мне вернулись мои родные и друзья.

Ужин наконец подошел к концу, и Мурзуфл приблизился к императорскому столу. Я вышел вперед, чтобы встретить его и, по заведенному порядку, проверить, нет ли при нем оружия. Должен признать, меня чуть ли не била дрожь от тревожного ожидания. Мы — Мурзуфл, бритт и я — часто обсуждали, как повернутся события. Если сообщение Мурзуфла о припрятанных святынях будет воспринято как ожидалось, то со стороны, императора Алексея последует неприятная реакция, но вслед за ней произойдет то, чего мы все добивались: с армией незамедлительно расплатятся, и вплоть до марта она сможет посвятить себя целиком духовной и физической подготовке к действительному паломничеству — наконец-то! Больше не останется никаких причин для проволочек. Никогда прежде я не чувствовал, что настолько близок к нашей истиной цели. Но как же сильно я ошибся!

Мурзуфлу позволили приблизиться к мессиру Бонифацию и Алексею. Он говорил тихо, так что первых фраз я не расслышал. Зато было видно, как встревожился Алексей, как напрягся мессир Бонифаций. Неудивительно. Кое-кто из гостей начал за ними наблюдать. Я подошел поближе и встал за спиной у Мурзуфла, якобы исполняя обязанности внимательного охранника. Мурзуфл продолжал говорить тихо, но теперь его было слышно. Говорил он по-гречески, чтобы императору Алексею было ясно каждое слово, а уж потом император Алексей переводил мессиру Бонифацию.

— Он клянется, — испуганно пояснял император Алексей, — что не сообщит местонахождения святынь, пока не будет уверен, что я не стану использовать их для выплаты долга армии.

Пока все шло по плану.

Мессир Бонифаций отвел взгляд.

— Мерзавец! — с отвращением проворчал он, а Мурзуфл тем временем продолжал свою тихую речь, обращенную к императору Алексею. — Проклятый выскочка…

— Но это еще не все, — нервно перебил маркиза император Алексей. — Его люди расставлены по всему городу. Они готовы рассказывать всем и каждому, что мы с вами вступили в сговор и украли святыни для вашего личного обогащения.

Я поразился, услышав эти слова, ибо мы так не договаривались. Мы планировали пригрозить лишь тем, что если Алексей незамедлительно не расплатится с армией теми трофеями, что он вывез из Фракии, то всем станет известно об исчезновении реликвий. И ничего, кроме этого. Императору хватило бы неприятностей. Я не видел необходимости в том, чтобы Мурзуфл добавил интриги. Ибо теперь мессир Бонифаций тоже оказался под угрозой, хотя мы ничего подобного не замышляли.

— Есть только один способ предотвратить это, — нервно продолжал переводить Алексей. (Приставь Мурзуфл нож к его горлу, и тогда у императора не был бы более испуганный вид.) — И действовать я должен сразу. Этот человек желает стать управляющим императорским двором. Сегодня вечером. Незамедлительно.

Я содрогнулся, потом схватил Мурзуфла за руку. Он посмотрел на меня, глаза его сверкали победным огнем, когда он громко произнес по-французски, словно впервые меня видел:

— Чужеземная гадина! Кто ты такой, чтобы хватать члена императорского двора?

Теперь придворные разглядывали всех нас, и мне не хотелось подливать масла в огонь. Мессир Бонифаций жестом приказал мне отпустить Мурзуфла и отойти в сторону. Я подчинился. Затем маркиз перевел взгляд на императора Алексея и покачал головой.

— Он просит о невозможном. Так ему и скажите. Мы с вами договорились, что управляющим буду я.

Император Алексей натянуто улыбнулся, чтобы те, кто на нас глазел, не догадались, как он расстроен. С Мурзуфлом он разговаривал нейтральным тоном, а тот отвечал приятным баритоном. Я метнул взгляд в сторону музыкантского помоста и с тревогой увидел, что бритта там нет. Должно быть, он подобрался поближе к нам, чтобы лучше все расслышать, но я не смел надолго упускать из поля зрения Мурзуфла, чтобы оглядеть толпу.

— Он говорит, что делает это только ради блага Византии, — продолжал переводить Алексей глухим голосом. — Он единственный верный слуга во всей империи, у него нет личной заинтересованности в высоком звании, но он считает, что должен иметь какой-то официальный статус, чтобы воспользоваться собранными реликвиями в интересах города. Говорит, что мне только в том случае будет выгодно их спасение, если тот, кто их спасет, представляет собой значительную фигуру при дворе. — И он забубнил Бонифацию с по-прежнему приклеенной улыбкой на лице: — Он уверяет меня, будто половина Станполи уже знает, что с реликвиями происходит что-то не то, и если я не выполню его просьбу, то он даст сигнал своим людям, и те распространят по всему городу сегодня же вечером весть, что именно я выкрал святыни по вашему настоянию, с тем чтобы выплатить ими долг. Уверяю вас, Фацио, — голос его дрогнул, — моя жизнь не будет стоить и гроша, если горожане поверят, что я это сделал.

Еще до окончания пиршества, с большой помпой, в многочисленном окружении, к столу поднесли расшитую пару зеленых кожаных туфель на пухлой подушечке, которую держали высоко над головой для всеобщего обозрения. Эти туфли символизировали пост управляющего императорским двором, временно незанятый, который обычно доставался самому верному евнуху. Под вежливые аплодисменты и перешептывание (ибо он был почти никем) Алексея Дуку, по прозвищу Мурзуфл, внесли на ступени два здоровых гвардейца-варяга, а дворецкий опустился на колени и обул его ноги в зеленые туфли. Новый императорский управляющий милостиво принял восхищение двора.

Мессир Бонифаций продолжал улыбаться, хотя почти окаменел от гнева. Я оставался на своем посту, за его спиной, в ужасе от того, что происходило у меня на глазах, но был не в состоянии помешать этому без того, чтобы обрушить беду на собственную голову. Я подумал, что, возможно, Мурзуфл не отрекся от своих первоначальных намерений, а поступил так просто из желания помешать мессиру Бонифацию, которого он ненавидел, занять пост управляющего. Даже тогда я не представлял, что в его душе таилось подобное зло.