В январе Хемингуэй вернулся из Испании. Участие в боевых действиях лоялистов прошли для писателя без последствий, на нем не осталось практически ни царапины. Вообще за последние месяцы там происходило так мало событий, что Эрнест даже не утруждался написанием депеш для North American Newspaper Alliance. Он воспользовался затишьем, чтобы вернуться к работе. К концу зимы Хемингуэй закончил свою первую пьесу. События в ней разворачиваются в отеле Florida, в котором он жил в Мадриде. Как только о пьесе стало известно, многие в театральных кругах вспомнили Перкинса. Макс написал Эрнесту: «Я не могу себе представить написанную вами пьесу, которая не стала бы сенсацией и не обрела успех», хотя он не знал о ней ничего, кроме места действия.

Вернувшись в Ки-Уэст, Хемингуэй признался Перкинсу, что «безбожно запутался». Он был озабочен войной в Испании, но та была слишком далеко. Он был готов превратить свежий материал из Испании в прозу, но та была слишком близко. Кроме того, он оказался в самой гуще домашнего сражения с Паулиной, которая пыталась удержать его, так как его отношения с Мартой Геллхорн становились все серьезнее. Перкинс предложил помощь, на которую был способен. Scribners, по словам Перкинса, могло бы напечатать его пьесу сразу, несмотря на то что обычная процедура предполагала издание после премьеры (самыми удачными примерами из списка Перкинса были «Дорога на Рим», «Свидание в Вене» и «Окаменевший лес» Роберта Шервуда[236]).

«Твоя пьеса будет продаваться и до премьеры, – заверял Хемингуэя Макс, – хотя бы потому, что люди очень хотят знать о событиях в Испании».

Стремление Хемингуэя вернуться в Испанию все-таки взяло верх. Он признался Максу, что чувствует себя «чертовски дерьмово», прохлаждаясь в Ки-Уэсте, пока в Арагоне и Мадриде бушует война. Вопреки желаниям Макса и Паулины он вернулся туда в середине марта 1938 года. Хемингуэй заверял своего редактора, что помнит о сборнике рассказов, который должен выйти осенью. Он обещал отправить его Максу из Парижа по пути в Испанию и даже добавить несколько рассказов, перед тем как книга отправится в печать.

Выход пьесы Хемингуэя также был назначен на осень. Эрнест оставил копию у Перкинса, хотя оставалось еще несколько правок, которые он намеревался внести, и в числе прочих – возможное изменение названия. Новый заголовок – «Пятая колонна».

«ПЬЕСА ПРОИЗВЕЛА ОГРОМНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ. ОНА ВЕЛИКОЛЕПНА. ЖЕЛАЮ ВАМ УДАЧИ», – телеграфировал автору Перкинс.

«И кстати, думаю, что тебе придется несладко, если ты захочешь поменять название», – написал ему редактор на следующий день.

Не зная, как обстоят домашние дела у Хемингуэев, Макс отправил письмо Паулине, в котором признался: «Благодаря этой пьесе я наконец-то смог понять, почему Эрнест вернулся в Испанию».

И, говоря о пьесе как о литературном произведении, он добавлял: «Она говорит о том же, о чем и “Иметь и не иметь”, только еще мощнее, так как Эрнест, как мне кажется, вышел на новую обширную территорию».

С борта корабля Хемингуэй написал Перкинсу длинное письмо, в котором извинялся за «попытки» нескольких предыдущих недель. В похоронном тоне Эрнест поблагодарил Макса за то, что тот был так добр к нему даже в периоды «плохого настроения» и «общей дерьмовости». Редактор заверил, что в благодарностях нет необходимости.

«Думаю, ты вел себя прилично. Мы все так думаем.

Я у тебя в долгу», – ответил Перкинс.

Но Максу не удалось его встряхнуть. Письмо расстроило редактора на целую неделю, потому что звучало так, будто Хемингуэй и не надеется вернуться из Испании.

«Но все же я не очень верю в предчувствия, – написал Макс Фицджеральду, стараясь подстегнуть свой оптимизм. – Мои почти никогда не сбывались. Мне казалось, что Хэм в полном порядке и хорошем расположении духа, но теперь я думаю, что это не так. И думаю, тебе нужно знать, что он особенно выделял тебя». Фицджеральда тронуло, что Хемингуэй вспомнил его в своих «предварительно последних словах». Он был очарован «байроновской мощью» Эрнеста.

В 1938 году Фицджеральд был проездом в Нью-Йорке. Макс пообедал с ним и его спутницей – привлекательной тридцатилетней блондинкой, которую Скотт представил как свою «подружку» из Голливуда. Перкинс обрадовался, когда узнал, что она не актриса. «Подружку» звали Шейла Грэм.[237] Англичанка, она вела колонку о Голливуде в «North American Newspaper Alliance». Перкинс почти ничего не знал о ней, кроме того, что она оказывает положительное влияние на Скотта. Писатель оброс мышцами и покрылся калифорнийским загаром, не пил, выглядел здоровым и полным жизни. Он оплатил большинство своих долгов, включая долги Максу, и даже заключил контракт на фильм на следующий год, который помог бы ему раз и навсегда выбраться из ямы безденежья. По возвращении в Голливуд Скотт немедленно отправил Максу чек – первую порцию той суммы, которую он задолжал Scribners.

«Я говорил, что он справится, но никто мне не верил. Иногда даже и я сам», – написал Макс Элизабет Леммон.

В письме, сопровождавшем чек, написанном в номере отеля Garden of Allah, который расположен на бульваре Сансет, Фицджеральд признался, что после того, как расстался с Максом в Нью-Йорке, ушел в запой. Он клялся, что запой длился всего три дня и что с тех пор он не брал в рот ни капли. И раз уж он признался в этом, то, пожалуй, стоит упомянуть еще один запой, который случился в сентябре и тоже продлился три дня. Не считая этих двух проколов, ему удавалось воздерживаться от алкоголя целый год.

«Разве не ужасно то, что нам, излечившимся от алкоголизма, приходится предварять все объяснениями, что мы думаем по этому вопросу?» – написал он Перкинсу. Скотт сказал, что работал над сценарием для картины Джона Кроуфорда. Стабильный поток писем Перкинса из Нью-Йорка был для писателя единственным подтверждением того, что он все еще существует, пусть и частично, в литературном мире.