Скотт почувствовал себя еще более одиноким весной, когда Уитни Дарроу, вице-президент Scribners по продажам и рекламе, сообщила ему, что «По эту сторону рая» официально снята с печати через восемнадцать лет после того, как воспламенила двадцатые – годы его юности. Фицджеральд был расстроен, но не удивлен.

«Пересмотрев [роман], я теперь думаю, что это одна из самых забавных книг со времен “Дориана Грея” из-за ее крайней фальшивости, но некоторые страницы все же показались мне реалистичными и живыми», – написал он Максу.

Фицджеральд знал, что для поколения, которое пришло им на смену, и для детей его сверстников проблемы, поднятые в романе «По эту сторону рая», уже не актуальны, а описанные в книге выходки сейчас кажутся скучными.

«Если бы я хотел привлечь их внимание [нового поколения], мне пришлось бы втиснуть в сюжет парочку абортов, чтобы сделать его ярче (и, возможно, так и сделал бы, если бы писал ее заново)», – говорил редактору Скотт. Но если отставить недостатки книги, автор хотел бы знать, что означает «снята с печати». Что, теперь ему нужно искать другого издателя, который согласился бы ее переиздать? И если так, не означает ли это, что книга вновь может обрести вес в глазах «Уитни Дарроу, или Дарроу Уитни, или как там ее»?

Когда книгу снимают с печати, это значит, что издатель – ввиду отсутствия спроса на нее – решает больше не допечатывать ее и пытается сбыть оставшиеся экземпляры, пояснял редактор. Автору в таком случае действительно нужно искать нового издателя. Но, отмечал Перкинс, у него был план, согласно которому можно оживить эту книгу в Scribners.

«Мне не стоит даже заикаться вам об этом, потому что, скорее всего, ничего не выйдет, но у меня есть тайная надежда, что однажды, после большого успеха нового романа, мы могли бы включить ее в омнибус», – написал он автору. Он объединил бы «По эту сторону рая», «Великого Гэтсби» и «Ночь нежна», а также длинное авторское вступление.

«Эти три книги, помимо их основных качеств, представляют собой три различных периода – и никто еще не писал об этих периодах так хорошо, как вы», – отмечал Перкинс.

Но он не хотел все испортить, издав этот омнибус раньше времени.

И объяснял так: «Наступит время, когда и “Рай”, и “Гэтсби” станут воплощением романтического блеска прошлого. О “Ночи” такого пока нельзя сказать, но и в отношении “Рая” мы еще не добрались до нужного времени, как мне кажется. И хотя мы думаем, что лучшие времена уже никогда не настанут – а если не будет войны, то времена будут самыми прекрасными, – нам все-таки стоит дождаться их».

Перкинс надеялся, что писатель вернется к роману о Средневековье, «Филиппу», но у Скотта не было на это времени. Фицджеральд говорил, что удивительный локомотив кинобизнеса «проносится мимо на огромной скорости и бросает человека в унылом похмельном ожидании уже не способным заняться чем-либо, пока Голливуд принимает решение».

Кинопавильоны были заполнены «странным сообществом, состоящим из нескольких потрясающих, но невероятно уставших людей, которые и создавали кино, и угрюмой копошащейся массовки, какую только можно представить». И поэтому, говорил Скотт, «каждый человек кажется обманщиком, никто никому не доверяет, и бесконечное количество времени уходит в никуда из-за недостатка уверенности».

Скотту этот этап в карьере казался странным, но, оглядываясь, он понимал, что он далеко не единственная литературная рыба в этих водах.

«Устроили твои сыновья тебе нелегкие времена, Макс, – написал он Перкинсу 23 апреля 1938 года. – Эрнест уехал в Испанию, я – в Голливуд, а Том Вулф превратился в творческое отребье».

Что касается самого Макса, у него открылось второе дыхание и он смог перераспределить силы. После тихого лета в Нью-Кейнане Перкинсы переехали в городок навсегда. Макс надеялся удержать Луизу в деревне, но она обнаружила в себе остатки энергии и решила как-то ее сжечь. Страсть к сцене поутихла, но некоторая тревога все еще теплилась в ее душе. Она нуждалась в личной жизни за пределами дома и вскоре ее нашла.

В начале 1938 года в дверь дома Перкинсов постучались несколько монахинь из местной римско-католической церкви. Луиза поговорила с сестрами несколько минут, а затем выписала для их церкви щедрый чек. Монахини остались поговорить еще ненадолго, а когда они ушли, Луиза уже была под сильным впечатлением от католицизма. Она решила углубиться в него, а уже через несколько недель вела серьезный разговор с местным приходским священником.

– Что для вас важнее всего, помимо людей? – спросил он ее.

– Актерский талант, – ответила она без колебаний. Священник велел ей «взять его и возложить на алтарь Христов». И вот в возрасте пятидесяти лет она расправила крылья и устремилась в свой новый святой театр со всей живостью инженю и энтузиазмом неофита. Как отмечала Элизабет Леммон, «Луиза всегда была неравнодушна к пурпуру». Были ли ее мотивы искренне религиозными или нет, но они были достаточно сильными. Друзья и родственники отмечали, что в ее обращении было нечто большее, чем просто театральность. Некоторые считали, что это ее «протест против семьи». Одна из дочерей предположила, что это была новая стадия в «извечной борьбе их матери за оригинальность». Макса новое увлечение супруги не убедило. Однажды, во время ее очередного крестового похода на собственную семью, он отметил:

– Каждый раз, когда ты начинаешь говорить о церкви, твой голос звучит очень фальшиво.

И когда она в который раз спросила его: «Макс, почему ты хотя бы не попробуешь?» – как если бы речь шла о новом лекарстве от головной боли, он ответил: «А ты пробовала буддизм?»

Чем яростнее она сражалась за спасение его души, тем отчаяннее Макс сопротивлялся. Эта была какая-то новая версия вечной битвы его молчаливого спокойствия и ее бурного энтузиазма.

Луиза принималась проповедовать всюду, куда бы ни пошла, часто смущая этим супруга. Она забрызгала святой водой весь дом и промывала ею подушку Макса по нескольку раз в неделю. Редактор вздыхал и спрашивал дочерей, не могут ли они «что-нибудь сделать» с матерью. Однажды вечером, когда Луиза очередной раз пустилась в разглагольствования о вере с перечислением причин, по которым Максу необходимо обратиться к католицизму, она завершила тираду заявлением, что если муж не исповедуется и не причастится, то будет гореть в аду.

– И слава богу, в рай я не собираюсь, – ответил он. – Там же будет полно католиков.

К июню она стала все чаще уезжать в монастырь и оставаться там неделями. Макс продолжал с пренебрежением наблюдать за увлечением жены, но сказал Джону Холлу Уилоку, что не хотел бы, чтобы оно прошло. Он устал от ее жестоких нападок на протестантов, но заметил, как благотворно церковь повлияла на нее саму.

Из-за насыщенности рабочих отношений и непрекращающейся деловой переписки Перкинса с писательницами многие из них думали, что понимают его намного лучше, чем Луиза. Пожалуй, даже слишком быстро решив, что его противоречивый брак стал причиной его очевидной печали, они и не подозревали, какую глубокую любовь и уважение он питает к Луизе. Многие из них проявляли по отношению к нему ненужную заботу и давали советы, особенно усердствуя в период религиозной лихорадки Луизы. Марджори Ролингс написала Максу в том же году, что его жена «очень мила и немного патетична, но она хорошо понимает ее. Он гораздо мудрее, чем она, и должен быть терпимее. Тогда весь этот католический пыл, возможно, исчезнет». Вначале у Макса тоже были такие мысли. Как-то он написал Элизабет Леммон, что «Луиза страстно увлекается какими-то вещами, но вскоре переболевает и становится к ним абсолютно безразлична, что и к лучшему. Но это настолько резко отличается от того, как это бывает со мной, что это вечно меня пугает». Через несколько недель после того, как его жена посвятила себя церкви, Макс написал Элизабет: