Далее, его имя произвольно связывают с именем Вивьена, графа, убитого в 851 г. норманнами в долине Луары. Но так как Гильом затмевает короля, то Вивьен и Гильом играют здесь роли, соответственно, Роланда и Карла Великого, в то время как ни один соперник уровня Ганелона не вносит сюда дыхание настоящей измены. Дурные рыцари, Эстурми и его люди, изображены без оттенков и преувеличений: их вина заключается только в том, что они бежали.

Как и Роланд, Вивьен бесстрашен. Но он так же, и более явственно, безупречен. В его натуре духовный аспект выражен сильней, чем у Роланда, и это показывает, что Вивьен принадлежит к настоящему христианскому рыцарству.

Он меньше заботится о своей репутации, чем о выполнении обета, который дал при посвящении, пообещав Богу никогда не бежать из боя. Покинутый линьяжем Тибо и Эстурми, Вивьен оказывается один против врага, с горсткой французов, чью храбрость и решимость должен сначала испытать. В самом деле, они ему не вассалы и поэтому могли бы оставить его, не нарушая никаких клятв. Но знатность его рода, важность христианского дела — достаточные доводы, чтобы удержать их при нем. Они сражаются и гибнут вместе с ним.

При описании сражений Вивьена «знамя» и боевой клич (enseignes), посвящения как церемонии упоминаются чаще, чем в «Песни о Роланде». Герой безупречно предан Богу, Святой Деве и распятому Христу — настолько, что сам становится Христовым рыцарем. Его агония мучительна, ее изображение включает жестокие подробности (из живота вываливаются внутренности), каких нет в описании смерти Роланда, и также более сакраментальна (включает знаменитое причащение травинками).

После этого, в отсутствие сильного короля, Гильом (играющий в этой поэме главную роль) мстит за племянника Вивьена, как Карл Великий за Роланда. Но его историю автор приукрасил несколькими новыми забавными деталями, на грани бурлеска, играми и откровениями, которые делают ее ценной для нас. Особенно это касается такой героини, как его супруга Гибор (собственно, обращенная «язычница»); она принимает его честь близко к сердцу, играя важную роль дамы-поджигательницы войны. Она предлагает ему весомые доводы — подает множество пирогов, жареного павлина (или, может быть, свинину), большую чашу вина, после чего говорит: «Клянусь Творцом, который просветил / Меня, язычницу, в былые дни», что кто съел все это, «тот и соседей дерзких приструнит, /И в ярой сече не покажет тыл, / И не уронит честь своей семьи».[223] Здесь можно увидеть, в итоге, признание одного из преимуществ, какое с незапамятных времен имеют рыцари: они лучше питаются, чем крестьяне, едят мясо, приобретенное благодаря охоте и богатству, и потому обладают силой, чтобы потрясать мечом и тяжелым копьем и наносить мощные удары.

Нужны именно такие литературные тексты, чтобы напомнить нам о том, что у рыцаря есть тело, которое страдает или которое требует еды. В «Песни о Гильоме» тема крайнего аскетизма Вивьена, возникшая в самом начале поэмы, описание его внутренностей (вместе с внутренностями его соратников), раскиданных по полю битвы, позже будто нарочно дополняется многочисленными упоминаниями пищи и кухни, которые служат ей контрапунктом. Из кухонь-то и выходит бурлескный и прожорливый вершитель настоящего реванша — Ренуар-с-Дубиной. Сначала он и слышать не хочет о мече, но в конце концов принимает его из рук дамы Гибор — которой на самом деле приходится братом… Однако все эти юмористические и пародийные отступления, к которым автор «Песни о Гильоме» прибегает умеренно, не мешают ему воспроизвести систему ценностей «Песни о Роланде» и обеспечить этой системе победу: христиане отстаивают правое дело в борьбе с сарацинами и «славянами» и должны защищать свою честь и честь Франции, с криком «Монжуа» и следуя за знаменем Карла Великого.

Однако в этой поэме есть и контакты между франкским и сарацинским мирами. И даже зачатки диалога. В самом деле, вот против Гильома выступает сарацин Альдерюф: «Язычник лют, неустрашим, силен, / С большим искусством правит скакуном». Гильом успевает обратиться к нему, прежде всякой схватки: «Но если, сарацин, ты боя жаждешь, / Мою вину мне объясни сначала. / Ее, коль вправду грешен, я заглажу /Ив том готов залог тебе представить». Альдерюф упрекает его, что тот христианин, и вот они схватываются насмерть.

Тут, кстати, промелькнул мотив переговоров с врагом в уважительном тоне. Возможно, в словах самого Гильома, вновь появившегося в поэме «Нимская телега», несколько более поздней, можно услышать отголосок этой строфы, когда он сожалеет о кровавых войнах, в том числе, несомненно, и с неверными — ведь убитых благородных воинов, «кто б ни были они», «создал Бог»[224].

О какой-то однозначной «морали», заключенной в «Песни о Гильоме», четкого вывода сделать не удается. Но всё же можно ли считать внутренности Вивьена, разбросанные по земле, бесспорным доводом в пользу священной войны? Не отбили ли они у кого-нибудь в XII в. охоту к ней? Не более ли соблазнительна пирушка в замке Гильома?

И если, по словам жонглера, поэма приносит пользу христианским войскам, укрепляя их воинственность, — правда ли, что нужно делать из воинов фанатиков, вдыхать в них спартанский или римский дух? С этим бы не согласился Иоанн Солсберийский, теоретик, живший почти в то же самое время, когда шла королевская война. Хотя включение в армию какого-нибудь Ренуара-с-Дубиной ему пришлось бы по душе. Мне кажется, здесь мы имеем дело с явлением неоднозначным. Эта французская эпопея написана в честь чистого и сурового рыцарства, которое воплощает Вивьен — может быть, первый настоящий образцовый рыцарь, клятвенно отказавшийся от свободы действия. Ив то же время во второй части этнические и социальные границы несколько расплываются. Священная война, которая только что была резней — с кишками Вивьена, раскиданными по равнине, — теперь оборачивается фарсом. Автор внушает сомнение в ней; на краткий миг возникает мысль о мире.

В войне между близкими, как нам известно, обязательно есть перспективы примирения. Если даже самые ожесточенные враги в этом мире воображаемой мести регулярно вспоминают о них (хотя бы затем, чтобы их отвергнуть), значит, обществам мести они хорошо знакомы. Герои «жест» во многих отношениях напоминают древних германцев — идеализированных Тацитом, — следовательно, почему бы им тоже не проявлять некоторое снисхождение? А если они поведут себя так, что будет внушать жонглер или, скорее, чего будет ожидать от него публика? Осуждения жестких представлений о чести или восхищения ими?

«Песнь о Рауле Камбрейском» довольно легко выдерживает сравнение с «Песнью о Роланде»: она почти столь же красива и даже, возможно, представляет больше исторического интереса. Рауль Камбрейский — это гипертрофированное «сердце», он склонен к воинской необузданности. Это такой Роланд, который не нашел себе применения в войне с сарацинами и мстительность которого сеет страдания в самой Франции: он сжигает в Ориньи и горожан и монахинь, он пирует в страстную пятницу… И потому в наших учебниках по истории литературы эта поэма называется «совершенно феодальной» эпопеей, жестокой и мрачной.