Лет пятьдесят тому назад, неподалеку от пограничного города Троицкосавска, примыкающего к столь известной слободе Кяхте, на берегу Селенги можно было видеть группу деревянных построек. Издали ее можно было принять за деревню, но, всматриваясь внимательнее, нельзя было не заметить, что здания, которые мы приняли было за деревенские дома, скорее походят на сараи: в них нет окон, и в кровле каждого виднеется большая четырехугольная дыра; однако дымок, который вился над каждой кровлей, играющие дети у некоторых дверей и кое-где разбросанные телеги показывали, что хоть это была и не деревня, а все же таки и не пустынное, а жилое место.

Действительно, это был бурятский улус, известный под названием Кутетуевского улуса. Каждый день утром и вечером картина оживлялась; к каждому жилью, с окружающей их степи, тянулись вереницы коров; женщины выходили им навстречу и впускали скот в загородки, окружающие каждый дом; в то же время дети – мальчики и девочки – пригоняли туда же телят, а подростки, верхом на лошадях, загоняли к домам табуны лошадей. В загородках, под открытым небом, начиналось доенье скота, слышался говор, смех, иногда песни на незнакомом для нас бурятском языке; местами зажигали костры. Ночью все стихало, а наутро опять начиналась жизнь, пока опять скот не выпускали из загородок. Он разбегался снова по окружающей степи, без всяких пастухов и охраны: только телят не пускали бродить на свободе, а отводили на особый огороженный забором лужок, да овец провожали в ближайшие горы старухи с веретеном в руках или маленькие пастухи и пастушки.

Однажды в июльское утро 18** года, в одну из крайних построек описываемого нами улуса вошла бурятская женщина с большим ведром только что надоенного молока. За ней следом маленький мальчик тащил другое ведерко поменьше, которое служило ей подойником. Мать была в черной плисовой шапке, из-под которой на ее грудь спускался целый набор серебряных украшений. Две косы были распущены по плечам. Одета она была в синий порядочно затасканный халат и плисовую безрукавку. Мальчик был без шапки, волосы у него спереди были гладко острижены, а сзади заплетены в косу; на нем был также длинный халат и самодельные сапоги. Смуглый цвет лица и узкие, как будто постоянно смеющиеся, глаза не мешали ему быть красивым. Звали его Дорджи. И вот о нем-то я и хочу рассказать вам.

Жил он, как и все бурятские дети, очень счастливо; родители его очень любили, и хотя у него не было ни игрушек, ни удобной кроватки, ни стола, ни стула, ни умывальника, и даже никогда не было больше одной рубашки и одних панталон (новые ему шили тогда только, когда старые совсем разваливались), тем не менее он чувствовал себя очень счастливым. Спал он в общей комнате на разостланном на полу войлоке, умываться по утрам бегал на Селенгу, пил, сколько ему хотелось молока, закусывал домашним сыром, а когда большие варили себе баранину, он получал вкусную кость с мясом, которую он мог обгладывать, сколько ему хотелось, не заботясь о том, что жир мажет ему щеки и течет по пальцам. Дорджи, если у него была на то охота, помогал отцу или матери по хозяйству: загонял баранов или разыскивал далеко ушедший скот, носил воду из Селенги или помогал матери нянчить своего маленького брата; но все это он делал без всякого принуждения, и иногда ему более нравилось убегать с товарищами в поле или в лес на ближайших горах, – и он исчезал из дому с утра.

Я уже сказала, что у Дорджи не было многого из того, чему привыкли вы, русские дети, но что оттого он не чувствовал себя несчастным; происходило это оттого, что все буряты, и дети, и взрослые, не жили иначе, – все они жили так же, как Дорджи.

В доме, куда вошел Дорджи с матерью, окон, как я уже сказала, не было; не было также и пола: под ногами была земля. Стены были бревенчатые, а потолок заменяли доски кровли. В комнате было, однако, довольно свету, падавшего через большое отверстие в кровле. Под этим отверстием, в середине жилья, стоял железный таган, и как раз в то время, когда Дорджи с матерью входили в дом, его отец подкладывал под таган дрова и разводил огонь. Вправо от очага по стене тянулись лавки и полки, заставленные деревянной посудой; налево от входа стояла грубая, очень низкая кровать, а прямо против входа – комод, выкрашенный яркими красками, на котором стояло несколько киоток с образами. В дальнем углу, на полу, валялось несколько войлоков и подушек: это были неубранные постели самого Дорджи и его старшего брата. У самого входа, налево, была запертая дверь в соседнее помещение. Там была бурятская гостиная, отворявшаяся только тогда, когда являлись гости. В этой комнате, совершенно такой же по устройству, как и первая, без окон и потолка, был, однако, настлан пол и только посередине ее было оставлено неприкрытое досками небольшое пространство для костра.

Кругом стен здесь были поставлены, один на другой почти до потолка, сундуки; все они были ярко разрисованы красками и составляли украшение комнаты. Главное украшение ее, впрочем, составляла божница, которая и занимала всю переднюю стену. Посередине стоял высокий комод с киотом, по бокам – два другие пониже, и еще рядом приставлены были два небольших стола. Все это образовало симметричную лестницу, уставленную сверху до низу образами и статуэтками. Последние были сделаны из меди и представляли сидящие человеческие фигуры. Кроме статуэток и рисованных изображений, тут было множество всяких украшений: несколько букетов полевых цветов и несколько пучков павлиньих перьев в красивых вазочках и букеты китайских искусственных цветов.

Тут же стояли медные и стеклянные чашечки с рисом и курительные свечи. Сначала, по первому взгляду на образа в киотах, их можно было принять за русские образа, но, присмотревшись внимательно, легко было заметить, что все это было иное: тут виднелись такие фантастические фигуры, многоголовые, многорукие, какие никак нельзя было признать за русские образа святых. Бурятские образа, покрытые яркими красками и золотом, вазочки возле них, статуэтки и все украшения вокруг них чрезвычайно нравились Дорджи, и он очень любил, когда ему позволяли поближе рассмотреть все, что было поставлено в киотах.

Я употребляю выражения: божница, киот, образа, за неимением других слов; но прошу читателей помнить, что буряты исповедуют не христианскую, а буддийскую веру. Буддийская вера или буддизм ничего общего с христианской верой не имеет, но буддисты так же верят в своего спасителя – Будду Сакямуни, жившего некогда среди людей и учившего народ милосердию и правде, как христиане веруют в Христа. Буддисты рисуют Будду и других своих святых людей и делают их статуэтки. Простой русский народ, видя статуи, перед которыми молятся буряты, не задумывается над их значением и считает буддистов идолопоклонниками.

В то утро, с которого мы начали свой рассказ, Дорджи, принеся подойник за матерью, должен был еще несколько поработать. В комнате, кроме отца, человека средних лет, также с косой и в таком же халате, как на Дорджи, был еще ребенок, сильно кричавший в своей деревянной люльке. Мать, не обращая внимания на его плач, принялась разливать молоко в деревянные кадочки, чтобы поставить его на сметану; отец продолжал разводить огонь, так как пора было варить завтрак, и Дорджи велено было качать братишку. Он присел на корточки к колыбели и стал наклонять ее то в одну, то в другую сторону; низ люльки состоял из круглых обручей, и потому качанье выходило плавное. Дорджи с удовольствием бы убежал от этой работы, но ему хотелось есть, и он ждал завтрака. Наконец мать, разлив молоко, часть его вылила в железный котел, поставленный на тагане, зачерпнула из кадушки на лавке ковш творога и положила его в молоко, а когда молоко с творогом вскипело, она всыпала туда же большую чашку ржаной муки; стряпня была кончена, и родители Дорджи принялись за еду.