Так деятельно и весело прошел август и почти весь сентябрь. Начались холода по ночам, наемные косцы уже ушли; стали подумывать о переходе в зимники. Дорджи, как и все дети, опять был рад перемене: он отдохнул и теперь без ученья ему как будто становилось уже и скучно. С Аюши за эти месяцы, когда он работал со всеми заодно, а по вечерам играл или рассказывал что-нибудь, сидя на свежем сене, вся семья еще больше сдружилась, и Дорджи полюбил его больше, чем родного брата Цыдена.

Наконец настал день, когда юрту снова разобрали и все вещи сложили в ящики и мешки, поставили на телеги или навьючили на лошадей. И все потянулись вверх по этой же речке и вошли в ущелье; сначала была только узкая дорожка, между горами и лесом, а затем горы немного расступились, и здесь стояло несколько изб, выстроенных так, как строят русские избы в Забайкалье. У Дорджи дом был большой, в пять окон в длину, в три в ширину, внутри он разделялся на две избы. Другие избы были поменьше. Дворов не было, а дома были огорожены пряслами, которые нисколько не мешали людям ходить где угодно, и не пускали только скот. Здесь, в ущелье, было теплее, чем в открытой долине; особенно было тепло на солнечных скатах гор. Коровы очень любили лежать на таких солнопеках, да и дети тоже предпочитали играть на этих горных склонах, поросших редкими, но высокими, крепкими соснами. Воздух здесь был смолистый, сильно пахло скошенным сеном. Конечно, в доме было скучнее, чем в юрте, но, вероятно, Дорджи это так казалось потому, что в юрте ему приходилось жить не больше двух месяцев, а в зимние – целых пять-шесть месяцев.

С переходом в зимники Аюши снова принялся за ученье: уроки опять начинались с утра и тянулись весь день, но все же Дорджи и в это время удавалось побегать по горам. На его счастье, у Аюши с зимы прибавилось еще несколько учеников: они приходили к нему рано, уходили домой только есть; Дорджи мог уже помогать им в учении, так как сам он уже научился разбирать грамоту, а они долбили азбуку. Сравнивая себя с другими, Дорджи видел, что ему сравнительно легко давалось ученье: память у него была хорошая, да и понимал он легче других.

Так прошел целый год. Дорджи казалось, что это было самое счастливое время его жизни.

В то время, к которому относится наш рассказ, т. е. около пятидесяти лет тому назад, буряты управлялись своими начальниками, которых называли тайшами; тайша селенгинских бурят, под властью которого находился и Кудетуевский улус, в это время понял, что буряты, живя в России, под русскими законами, должны сближаться с русскими. Он сознавал, что лицам, управляющим бурятским народом, необходимо знать, по крайней мере, русский язык, русскую грамоту; поэтому он приказал, чтобы буряты отобрали из своей среды нескольких бурятских мальчиков и отдали их в русскую школу. К счастью для бурят, русское правительство учредило уже тогда в пограничных городах «школы переводчиков», где, кроме предметов русских, преподавали и монгольский язык. Такая школа существовала и в Кяхте, – городе, построенном на самой границе России с Монголией.

Отец Дорджи видел, что сын его учится легко и охотно, что он любознателен и способен, и задумал отдать Дорджи в эту школу. Матери Дорджи сильно не хотелось отпускать его из дому, отдавать сына на выучку к русским, которых она совсем не знала, да и боялась, что в чужой школе станут обижать его. Дорджи также страшно было уезжать из дому, но в то же время ему очень хотелось учиться и знать как можно больше. Хотелось ему также знать, как живут другие люди, не буряты; по рассказам он уже знал, что русские не похожи на бурят, что у них есть города, с большими домами, церквами и лавками. Все это казалось Дорджи очень интересным; к тому же город Кяхта, где была школа, находился очень близко от их улуса.

Перед отъездом отец подарил Дорджи лошадь; таким образом, исполнялось давнишнее желание мальчика, не раз уже размышлявшего о том, что у Цыдена их было несколько. Та, которую подарили Дорджи, была из числа хороших рысаков: рыжая, большого роста и с длинною густою гривою и таким же хвостом. Правда, «Дзерге» («Рыжка») был очень стар, но зато он был так умен, так умен! Дзерге только что не говорил, но понимал отлично Дорджи, и тот уже совсем не боялся на нем ездить: он был вполне уверен, что его Дзерге никакой не сделает глупости, не вздумает, например, сбросить с седла своего маленького седока или уйти от крыльца, когда Дорджи его поставит, чуть-чуть только связав ему ноги. А уж как же быстро бегал Дзерге: он решительно мог бы обогнать всех отцовских лошадей, если бы только Дорджи захотел этого, но Дорджи был добрый мальчик, а у Дзерге болела спина: у него была рана на холке, и потому Дорджи не хотел скакать во всю прыть; напротив, он ездил на нем очень осторожно, никогда не облокачивался на переднюю луку и даже сходил с лошади, когда приходилось спускаться с крутизны.

Седло Дорджи тоже сделали новое и обшили его красным сукном, – это было нарядно и очень нравилось мальчику. Мать сшила Дорджи новый халат, обшитый плисом и позументами на вороте и на груди, сделала охапку из лисьих лапок и вышила сапоги в узор зеленым сафьяном. Чтобы сделать все эти вещи дома, были приглашены две молодые девушки. Родные и знакомые приезжали в это время, чтобы повидать Дорджи перед отъездом его из дома, а главное, чтобы потолковать с его отцом об этой новости. Дорджи понял, что буряты придают большое значение тому, что он едет учиться в русскую школу.

Аюши в эти дни был очень грустен, – он очень полюбил Дорджи и боялся, что его ученик совсем забудет его, а пожалуй, забудет и все, чему он его учил. В последние дни перед отъездом, Аюши все старался передать Дорджи то, что, по его мнению, должен был знать верующий буддист. Дорджи, развлеченный сборами, плохо понимал Аюши и его наставления в вере, но чувствовал его любовь к себе и искренно обещал помнить его слова, не изменять религии. В день отъезда, в доме Дорджи собрались все живущие неподалеку родные; был приготовлен обед, и Дорджи, одетый во все новое, обедал с большими. После обеда все присутствующие торжественно приказывали Дорджи хорошо учиться, а главное, твердо держаться своей веры и не принимать христианство, если бы в школе и стали его убеждать сделать это. Объясняли, что они посылают его в школу затем, чтобы он впоследствии был полезен своим родичам. На Дорджи очень подействовало это торжественное обращение к нему; он почувствовал, как будто из маленького мальчика он вдруг превратился в большого. Он слушал старших молча, но в душе давал обещание всегда любить свой народ и никогда не переменять своей веры.

Настали наконец и проводы. Лошади: Дзерге, отцова и еще одна вьючная, с кожаными сумами, набитыми кое-каким имуществом Дорджи, стояли уже у крыльца. Мать стала громко плакать, Дорджи было очень жаль ее, слезы так и стояли у него в горле, но он стыдился плакать, даже стыдился того, что мать ласкает его; ему казалось, что он уже совсем большой, будто он старше Цыдена. Действительно, все последние дни Цыдена как будто в доме и не было, – внимание всех было обращено только на Дорджи. Отец торопил отъезд, да и Дорджи было так страшно тяжело удерживать слезы, что он тоже рад был скорее ехать. Наконец мать помогла сыну сесть на Дзерге; все женщины их улуса в последний раз пришли взглянуть на Дорджи, они приносили ему разные бурятские лакомства: сливки, сырчики, сдобные лепешки.