научился плавать в Айова-Сити) и скакал вместе с ними, а потом накинул рубашку и как минимум час бросал собаке палку. Причем бегала не только собака. Генри стал весьма спортивным. У него были парусиновые кеды, и он носился вместе с псом, заставляя его прыгать и бежать наперегонки вокруг двора, по дороге и обратно. Минни сообщила, что в старшей школе Северного Ашертона тоже устанавливают бассейн, представляете, и скоро, может быть, начнут собирать команду по плаванию.

– А кто работает на школьной ферме? – спросила Розанна.

– Наверное, Джо, – сказал Уолтер. – Джо собирается один работать на всех фермах вокруг Денби сам по себе.

Все улыбнулись.

Джо приготовил свиную лопатку. Разговор за столом начался с Фрэнка и Андреа и Лиллиан с Артуром и детей, но потом перешел на Корею. Розанна не знала, что Северная Корея захватила Сеул, но ее это не удивило. По общему молчаливому согласию они закрыли эту тему, но не раньше чем Лоис рассказала, что ее знакомый из магазина кормов ушел в армию. Уолтер спросил, кто в этом году поедет на ярмарку, и Минни ответила, что она помогает с программой 4-Н и рассчитывает, что Лоис поедет с ней.

– Ну, я повезу пирог.

– Давай лучше через год, – сказала Минни, но Розанна считала, что девочку надо поощрять.

Минни все время настаивала, чтобы сестра чего-то добилась и уехала с фермы, но пока Минни была на работе в школе, Лоис приходила к Розанне и просила показать ей, как все делать: она не умела ни готовить, ни шить, ни даже убирать, в смысле по-настоящему убирать. Ну, она могла вытереть стол и помыть посуду в горячей воде из водопровода и отжать выстиранную одежду с помощью пресса. Она умела вязать крючком, но не на спицах, и Розанна научила ее – заставила ее выучиться вязать на немецкий манер, а не на английский. Но ни взбивать масло, ни проверять яйца на свежесть, ни собирать яйца, ни растить цыплят, ни прочесывать шерсть, ни прясть (даже сама Розанна едва это умела, а вот Ома годами этим занималась) она ее учить не стала. Однако они покрасили немного шерсти в синий с помощью рубленой красной капусты, кожицы красного лука и белого уксуса. Цвет получился бледным, но приятным. Лоис вязала жилет. Как и ее мать (бедняжка), Лоис хотела только печь – но не хлеб, а печенье, торты, пироги. Ну, может, она снова откроет ту пекарню… как звали того типа? Ничего вкуснее его баумкухена Розанна в Денби не пробовала. Хорошая девочка эта Лоис. Правда, она упиралась всякий раз, как Минни ей что-нибудь предлагала, но это вовсе не значит, что она упрямица. Дети сами выбирают себе дорогу.

Уолтер, вновь разглядывавший поля, хромая, подошел к Розанне. Его хромота то усиливалась, то слабела. Теперь, когда доктор Крэддок отошел в мир иной, Уолтер отказывался идти к врачу. На похоронах он шепнул Розанне, что в гробу – он в этом уверен – наверняка лежит упаковка «Кэмела». Практику Крэддока выкупил некий доктор Шварц, и Розанна даже сказала:

– Тебе же нравился Джулиус. Евреи умные. Хорошие врачи.

– Не в этом дело, – ответил Уолтер. Но идти к врачу все равно отказывался.

Розанна отвернулась. Он обошел стол, положил руку на спинку ее стула, как будто ему необходимо было обо что-то опереться, потом выдвинул соседний стул и сел.

– Теперь я могу умереть, – сказал он.

– Ох, ради всего святого!

– Джо знает все, что знаю я, и даже больше.

– Значит, надо этому радоваться, а не умирать. Побудь рядом, дай ему понять, что ты им восхищаешься.

– Он это знает. В детстве он был таким нытиком. Сводил меня с ума.

– Ну, ты свою мать тоже сводил с ума.

– Это она тебе сказала?

– Да. Говорила, ты отказывался принимать слово «нет» в качестве ответа. Например, она сто раз говорила: «Нет, ты не можешь это делать», – и ты не делал, потому что знал, что иначе тебя ждет порка, но секунд через пять опять все тем же тоном спрашивал, можно ли тебе это сделать.

Уолтер расхохотался. Подбежавшая к нему Клэр сказала:

– Джоуи говорит, можно подавать мороженое.

– Ах, – сказал Уолтер, – вот и настоящий ужин.

Расставшись с двумя тысячами двумястами долларов, Фрэнк думал о них каждую ночь, и время, казалось, текло бесконечно медленно. Его преследовало и другое, совершенно непонятное чувство, одолевавшее его, когда он почти засыпал или только просыпался, – нечто новое, гораздо глубже и сильнее, чем страх потерять деньги, о существовании которых полгода назад он даже не подозревал. Это чувство не имело никакого отношения к кошмарам; ему как-то приснилось, что он пытается добраться до магазина продуктов, а потом у него возникло это чувство, и он проснулся, тяжело дыша. Оно не имело отношения к его жизни. На работе оно его почти не беспокоило, но дома он боялся ложиться спать. Он не понимал, откуда оно берется: он избегал смотреть на Энди, представляя, как ее собьет машина, не смотрел на свой гамбургер, думая об отравлении. Мама сказала бы – и нередко говорила, – что Фрэнку не хватало благоразумия, чтобы испытывать страх. Может, это какое-то наваждение – бессмысленное и недоразвитое, подернутое оранжевой дымкой, на фоне которой виднелись крошечные человечки. Его сознание не узнавало причину этого страха, но он его чувствовал. Иногда по ночам он ощущал это так сильно, что вставал и наливал себе виски.

Он ни слова не сказал Энди, хотя однажды, проснувшись от одного из таких эпизодов, схватил ее за руку. Когда он рассказал Артуру, тот воспринял все слишком буквально – у Сталина теперь есть бомба, люди знающие (помнит ли он фон Неймана, который работал в Лос-Аламосе?) убеждены, что он готов использовать ее, а сам Артур подумывает