— Ах, молодой человек, вы пришли вовремя. Предлагаю пообедать вместе, заодно обсудим вашу проблему. Нам понадобится не больше десяти минут!

Предположение оказалось верным, поскольку ситуация была совершенно очевидна: продвижение советских войск вдоль балтийского побережья полностью спутало карты немецкого командования. Суда под всеми флагами метались вдоль побережья, укрываясь от штормов, следовавших один за другим, и так же регулярно меняли флаги на мачтах, пытаясь угнаться за положением на фронтах.

Вынужденное общение с представительницей шведско-германской судовой кампании очень скоро дало понять, что, на фоне ее личной трагедии, бурные события последнего этапа страшной войны казались ей не более, чем пустой суетой.

— Ну что за стоны, русские, русские идут! Что? В первый раз? Были они тут и раньше, приходили они к нам, потом — мы к ним. А через какое-то время расходились без драки! И жили по-прежнему. А вот теперь мне такая страна зачем, если я из-за ненужной мне войны мужа потеряла?

— Погиб? Примите искренние соболезнования, фрау.

— Живехонек вернулся, да только не ко мне, а к моей лучшей подруге, которая еще в начале войны выскочила замуж за майора в Баварию. Но он еще в сорок втором под Москвой погиб. Ей остался роскошный дом с угодьями, обслуга, ну, и деньги, конечно. Мой муженек от меня же об этом и узнал, и как только его легко ранили в пятку, сразу после лазарета прямехонько и направился к ней! А не ко мне, вот так! А тут все хнычат — русские идут, да пусть идут, уж хуже не будет.

— Да, пути мужчины неисповедимы, — сочувственно промямлил Генрих.

Столь примитивное толкование не обескуражило, а, скорее, привело женщину в недоумение.

— Какая уж тут исповедь? Я ему всегда говорила — ступаешь по земле, смотри под ноги! Не послушал меня, вляпался!

Разговор принимал затяжной и бесперспективный характер.

Помогли, как всегда, напольные часы с боем, стоявшие в углу. После змеиного шипения, неровного постукивания изношенными шестеренками, они вдруг разразились незамысловатой мелодией, с которой начинается музыкальное образование ребенка, когда родители сочтут это обязательным.

Генрих резко встал, словно услышал звуки гимна.

— Простите, фрау.

— Да что вы, но очень жаль, ведь самое интересное впереди. Но если вы спешите, отложим до следующего раза. Что же касается парома на Треллеборг, я вам тут же сообщу в гостиницу, когда появится оказия. До свидания!

* * *

Выйдя из поезда на Гар-дю-нор на десять минут раньше, чем предполагало расписание и не обнаружив у входа такси, Генрих быстро нырнул в метро.

Отель «Ритц», обложенный по фасаду мешками с песком, чем-то напоминал съежившегося от холода клошара.

Ночной портье, пребывая в полудреме, вяло объяснил, что Карин вместе с мадемуазель Шанель находятся у нее в номере.

Стук в дверь только с третьей попытки принес результат. Наконец, дверь отворилась и на пороге появилась Карин в накинутом на плечи шотландском пледе, сочные и яркие клетки которого плохо сочетались с явно подавленным настроением.

Несколько мгновений она стояла, словно окаменев, затем вдруг закрыла глаза, шагнула через порог и рухнула в его объятия.

— Ты вернулся! Вернулся! Неужели это наяву? — повторяла она, разглаживая его лицо ладонями.

Генрих, стоявший в проеме двери, сделал, словно в танце, большой шаг вперед, захлопнул за собой дверь. И они остались вдвоем в неярко освещенной небольшой прихожей.

— Мне неуютно, мне страшно жить без тебя. Не оставляй меня одну!

В коридоре послышались шаги, к ним из спальни вышла Шанель. В ночной сорочке, босиком, со слипшимися волосами, она с трудом удерживала равновесие, хватаясь за углы мебели, словно специально для того расставленной.

— Генрих, ты очень вовремя приехал! Мне как раз сейчас нужен твой совет! Далеко не уходи — я только приму ванну, приведу себя в порядок, и мы чудесно позавтракаем втроем.

Генрих спустился вниз, занял место в углу зала ресторана и заказал кофе, к которому сметливый официант принес два круассана и пару утренних газет, заметно похудевших в результате пристального наблюдения за их содержанием со стороны немецкой цензуры.

Наконец появились две знакомых дамы. Косметика сделала все, что было возможно и более того, однако устранить окончательно следы бессонных ночей, обильно сдобренных алкоголем, с лица мадемуазель Шанель, было ей с годами уже не по силам.

— Что, разве уже началась охота на ведьм? Почему мы не за моим столиком? — вместо приветствия спросила Шанель.

— Вашему столику необходима реставрация, мадемуазель, — подскочил метрдотель. — Отвалилась ножка, придется укреплять. А вещь антикварная!

— Спасибо за предупредительность! — улыбнулся Генрих. — Кто сегодня может поручиться за то, какая нога откажет?

— Дорогой Генрих! Не слушай ты эти бредни алчных плебеев по поводу ремонта антиквариата! Это все выжимание денег, и больше ничего!

— А вдруг? Разве это денег не стоит?

— Все деньги, деньги! Мне сейчас не до этого. Я попала в западню с обеих сторон! — воскликнула Шанель. — С одной стороны, немецкого абвера, с другой стороны, французской и английской разведок, причем, как я теперь понимаю, еще с самого начала войны. И вот теперь, конечно, все начнут сводить со мной счеты.

Видимо, Шанель надо было выговориться.

— Немцы еще в сороковом году подослали ко мне своего агента, барона Вофреланда, который ловко сыграл на моем искреннем стремлении вызволить из заключения в Испании моего несчастного племянника, больного туберкулезом, Андре Паласса, и помочь мне лишить проклятых евреев Вертхаймеров всех прав на производство и продажу моих духов. Ради этого я готова была пойти на все, за что теперь и придется платить очень дорого. Я ведь по наивности и доверчивости не предполагала, что популярный в европейских аристократических кругах известный эстет, гомосексуалист Жискатори, барон де Вофреланд, был агентом сразу нескольких разведок.

— Да, — согласился Генрих, — этот плейбой был давно под наблюдением и голлистской службы безопасности в Лондоне, и французских спецслужб как агент абвера еще с 1940 года, а гестапо он был завербован еще в 1939 в Марокко.

— Откуда мне было знать? А теперь, когда русские взяли Кенигсберг, помогли союзникам сломить немцев в Арденнах, и Париж будет освобожден завтра-послезавтра, «Сопротивление» начнет сводить счеты со всеми, кто был успешен во время оккупации. А сопротивляться-™ они начали, лишь, когда все уже стало ясно, — ухмыльнулась она.

— Сводить счеты со всей парижской интеллектуальной элитой? — не удержался Генрих.

— Ну да, — вздохнула Шанель. — Что-то я не хочу завтракать. Лучше отдохну. Пойду к себе.

Оставшись вдвоем, они допили кофе в полном молчании. Карин почти умоляюще подняла глаза на Генриха: