– Теперь ясно… – Я ощутил себя мышью, зацепившей хвостиком какой-то проводок в суперкомпьютере и обрушившей весь мировой валютный рынок.

– Большего я вам рассказать пока не могу. Время еще не пришло.

– Вот, значит, почему Ковригин на меня так злился…

– Еще бы! Вы лишили его бессмертия. А чем он хуже Солженицына? Лучше. Талантливей!

Ковригина в последний раз я видел в Переделкино в середине 1990-х. Он пришел со своей дачи посмотреть фильм, тогда их еще крутили в кинозале Дома творчества. На нем были подшитые валенки, длиннополая дубленка и пыжиковая шапка с опущенными ушами: стояли лютые крещенские морозы. Алексей Владимирович опирался на резной посох, напоминая пророка. Его похудевшее лицо, словно вылепленное из красноватой глины, мне сразу не понравилось. Потом я заметил, что «глинистость» появляется у раковых больных незадолго перед смертью. Именно такое лицо было у певца Хворостовского, когда он давал последний концерт… И точно, Ковригин вскоре скончался, смерть его прошла незаметно, по телевизору о ней если и сообщили, то между делом. В те времена, как и ныне, все, что пахнет русским духом, в эфир пускают неохотно. Помер Максим, да и хрен с ним!

– Следующая станция – Переделкино!

Я вложил расправленную страничку «Крамольных рассказов» в распечатку биоритмов и пошел к выходу. Зубчатая стена темного леса за окном поредела и заиграла огоньками дач.

Я сошел с электрички и побрел в Дом творчества. Дорога сначала уперлась в глухие, всегда закрытые ворота патриаршей резиденции. Впрочем, Золотуев своими глазами видел, как в них въезжала черная «Волга». Влад даже рассмотрел сквозь затемненные стекла бородатый профиль и крестик на куколе патриарха Пимена. Затем асфальт резко сворачивал налево, за деревьями виднелись купола действующей церкви, куда я и сам несколько раз заглядывал из любопытства. Дальше путь шел вдоль тесного кладбища, буквально навалившегося на шоссе, бывали случаи, когда машины на крутом повороте задевали ограду. Под мостом в темноте журчала мелкая, но быстрая Сетунь, ветер шевелил темные султаны рогоза, и казалось, там, в ночной засаде, притаился эскадрон гусар летучих.

В пустом вестибюле меня окликнула «генеральша»:

– Юргенс, ну что же вы, предупреждать надо!

– О чем?

– Что гостей ждете!

– Я? Каких гостей?

– Даму.

– Даму? – Я понял, что Лета все-таки прислала мне Вику в качестве утешительного приза.

– Не волнуйтесь, я дала ей ключ.

– Зачем?

– Она сначала сидела здесь, – Ядвига Витольдовна кивнула на кресла под лестницей, – но к ней стали мужики приставать – сначала Краскин, а потом и Майнер. Понять их можно: интересная женщина, с изюминкой. Бедняжка, ей было так неприятно. Она же любит вас – это видно.

– Спасибо… А где Ефросинья Михайловна?

– У нее коза заболела. Пришлось подменить.

– Какая коза?

– Обыкновенная. Она ее на балконе держит.

– Ах, ну да… – Я пошел к лестнице.

– Вы слышали, объявили лауреата Нобелевской премии по литературе?

– Когда?

– Только что. В программе «Время».

– Кто?

– Голдинг. Англичанин. Знаете такого писателя?

– Знаю.

– А что он написал?

– «Повелитель мух».

– Хорошая книга?

– Хорошая.

– Я тоже так думаю, что Нобелевскую премию зря не присудят.

– А где все?

– Шовхал в баре отвальную дает.

И в самом деле, из недр бара доносились гул голосов и звон бокалов. А что? Спуститься к ним, хорошенько еще выпить и потом осуществить с бесстыдной актрисой все химеры, накопившиеся в неандертальских потемках похоти со времен мечтательного отрочества! Но я отогнал искушение, поднялся на второй этаж и толкнул дверь номера, приготовив на лице выражение хмурого недоумения. В комнате горела только настольная лампа. Во вращающем кресле, отвернувшись к окну, сидела неведомая мне женщина, над спинкой виднелась только ее прическа «сессон», безумно популярная в ту пору. Моду на нее в СССР занесла, кажется, Мирей Матье.

– Вот так неожиданность… – молвил я. – Вы давно здесь?

– Давно, – ответил знакомый голос. – и мы, кажется, были уже на «ты».

Кресло медленно повернулось. Я увидел Нину и чуть не задохнулся. Мало того, что стрижка от Жозефа необыкновенно шла ей, она еще, видимо, там же в парикмахерской сделала себе журнальный макияж с синими веками и кровавыми, резко очерченными губами. Кроме того, на жене было ее лучшее австрийское платье, пурпурное с белыми зигзагами, за ним она и теща, сменяя друг друга, простояли в ЦУМе целый день, заняв очередь с вечера.

– Вы… А я думал, ты с Аленой…

– Зачем? Могу же я с мужем хоть раз побыть наедине…

– Конечно! Я так рад!

– Не заметно.

– Правда! Просто у меня сегодня был тяжелый день.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я тоже слушаю «Голос Свободы». И Жека кое-что рассказал. Ты в самом деле проголосовал против исключения Ковригина?

– Да.

– И твой голос был главным?

– Да.

– Иди сюда!

Я подошел.

– Наклонись!

– Нас вычеркнули из списков очередников.

– Плевать!

– Я не поеду в Италию.

– Плевать!

– Зато пришли чешские полки.

– Вот видишь, не все так уж и плохо…

Она обняла меня за шею и впилась незнакомым сверлящим поцелуем. От Нины пахло тропическими дурманящими духами, а помада на губах была сладкой, как мед.

– Опять пил пиво? – спросила жена, отдышавшись.

– Ну, да, по дороге.

– Заешь. Мама испекла пирог с грибами. Под газетой. Где тут у вас душ?

– По коридору налево.

– А почему ты сразу не признался, что купил эти дурацкие изделия с Ипатовым пополам?

– Он тебе и это рассказал?

– Конечно, спас друга.

– Ты все равно подумала бы черт знает что! – ответил я так достоверно, что самому сделалось стыдно.

– А что я, по-твоему, должна была подумать? Кстати, где они? – спросила Нина и внимательно посмотрела мне в глаза. – Израсходовал? Судя по приставучим козлам внизу, тут у вас не соскучишься!