– Как ты можешь?! – Я суровым шагом подошел к кровати и поднял подушку.

В свете настольной лампы два ярких квадратика блеснули позолотой.

– А почему под подушкой?

– Я надеялся, что ты приедешь.

– С чего бы это?

– Ты пошла к Жозефу.

– Кто проболтался?

– Алена. Ты же знаешь, как я люблю твои новые прически!

– Знаю. Но все слишком логично выходит. Подозрительно. Врешь! Ты от природы изменщик. Так что прибереги эти изделия на будущее. Или ты чего-то боишься?

– А чего мне бояться?

– Детей, например.

– Дети – цветы жизни.

– Да ну его этот душ, еще перехватит кто-нибудь в коридоре. У вас тут вертеп какой-то…

Нина встала, томно потянулась, шагнула, подхватив сумку, к шкафу и, заслонившись скрипучей створкой, начала раздеваться. Я видел, как сначала над дверцей пламенем взметнулось платье, потом на пол упали серым комочком колготки, а следом белой скомканной гроздью – трусики. Чайкой метнулся по комнате и пал, как подстреленный, бюстгальтер. Наконец жена в желтом пеньюаре вышла из укрытия. Я уже лежал в кровати, дожевывая пирог и изнывая, как во вторую ночь после свадьбы. В первую меня напоили друзья и родственники.

– Подвинься, – попросила Нина, села и стала осторожно вынимать сережки из ушей.

Я нетерпеливо протянул руку и сквозь полупрозрачный шифон почувствовал уколы волосков.

– Я решила везде подстричься, – влекущим голосом призналась она. – Не мешай, сейчас увидишь.

…Жены, если захотят, умеют удивить. Но как бы они ни старались в своей заранее продуманной внезапности, их сила не в этом, тут любая случайная кобылица даст им фору. Но только с женой ты понимаешь, что постоянство в жизни важнее новизны. Ласки давно и привычно любимой женщины – это как стихи из хрестоматии: они знакомы до неузнаваемости. В том и сила.

…Ранним утром меня разбудил мерный накатывающий гул. Открыв глаза, я понял: это колокольный звон. В номере было светло. На полу лежал желтый пеньюар, словно островок, заросший одуванчиками. Рядом, у стены, спала, свернувшись калачиком, Нина. Я нежно погладил разметавшийся «сессон», а потом потрогал пальцами колкую стрижку, она в ответ вздохнула и шевельнула бедрами. У меня от нежности заломило в висках. Вот и сейчас, спустя столько лет, я помню то давнее мое умиление и чувствую в пальцах щекотку тайных волос. Я встал, обжигаясь подошвами о холодный пол, подошел к окну и отдернул занавеску. Парк за ночь побелел, палые листья от первого заморозка свернулись в трубочки. Лужи подернулись ледяными струпьями. Вороны распушились, словно надели зимние шубки. Из-под портика вышла Капа и, озираясь, поспешила по дорожке. На ней было темное пальто, а голова повязана оренбургским платком. Секретарь партбюро поэтов Ашукина явно торопилась на утреннюю службу.

– Что это? – сонным голосом спросила Нина.

– Колокола.

– Красиво звонят… Надо будет Алену покрестить.

– Можно и покрестить.

– Тебе когда на работу?

– Я в отпуске. А тебе?

– Взяла отгул. Иди ко мне!

– Иду.

…Что ж, читатель, пришло время выполнить обещание, данное в прологе, и закончить рассказ о ревизии моего архива. Итак, пятым артефактом оказалась подборка стихов в прозрачной полиэтиленовой папке, теперь такие зовут «файлами». Помните, она пришла в редакцию самотеком, без обратного адреса и без имени автора. Лишь под каждым стихотворением стояла буква «А». Я вынул разноцветные странички из файла, освободил их от большой железной скрепки, оставившей ржавый след на бумаге, и прочел:

Интересно, он это все нафантазировал или действительно жил в жестком эротическом экстриме? Я сначала подумал, меня просто дурачит какой-то литературный приятель, вроде Вовки Шлионского или Влада Золотуева, и ждал, что Автор вот-вот явится в редакцию с бутылкой водки и плавленым сырком «Дружба». Но никто не являлся. Но кто же он, поэт, валявший дурака на уровне советских лауреатов? А черт его знает. Андропов тоже стихи писал. Вопрос так и остался без ответа. Когда потом ненадолго воцарились постмодернисты с их дразнилками и кривлялками, я надеялся, что таинственный Аноним откроется и укажет спесивым эпигонам их место. Нет, не открылся. Умер, вероятно. Или уехал.

Потом подборка, наверное, долго валялась у меня дома на столе, где порой нарастают целые культурные слои из всевозможных бумаг, и со временем перекочевала в одну из архивных коробок. Могла бы и в макулатуру угодить – тогда за двадцать килограммов ненужной бумаги можно было добыть «Проклятых королей».

В общем, пластиковый «файл» со стихами я бросил поверх протокола, программки, распечатки БЭКа и странички «Крамольных рассказов». Так они и пролежали стопочкой почти два года, вступив, вероятно, в непонятный нам, людям, бумажный сговор. А как еще объяснить, что именно эти находки стали пятью источниками и составными частями романа, который вы прочитали?

Сдав Татьяне Дорониной, в МХАТ имени Горького, новую комедию «Золото партии», я наконец улучил момент, чтобы сесть и хотя бы вкратце изложить историю исключения Ковригина из партии. Начав работу, я вдруг понял: все пять моих архивных находок намертво сцеплены между собой причинно-следственной связью. Более того, все они явились в мою жизнь одновременно – осенью 1983 года. Ну что это еще, как не знак оттуда, из Самой Главной Редакции, ведающей судьбами земных литераторов?

Между тем задуманный как краткий очерк текст разросся: слишком многое надо было объяснять тем, кто не застал советское время или почти его забыл. Чем дальше уходит эпоха, тем вольнее, даже фривольнее вспоминают ее очевидцы.

Иной раз при сравнении двух мемуаров об одном и том же событии кажется, будто авторы пишут о разных происшествиях. Память избирательна, как женщина, которая видит каждую морщинку на лице соперницы, а на своем не замечает результатов подтяжки, сдвинувшей брови на затылок.

Но и моя версия скандала с «Крамольными рассказами» тоже, наверное, не во всем совпадает с реальностью. Минуло столько лет, умерло столько друзей и врагов… Одни воспоминания стерлись и поблекли, другие переплелись между собой, как лески удочек у незадачливого рыболова, а третьи обросли красивыми домыслами. Представления любого человека о своем прошлом – это вид самообольщения. По этой причине мне пришлось изменить сначала имена соучастников, а потом и собственную фамилию. На всякий случай. Не обошлось без тайнописи и мистификаций: нельзя же оставлять в праздности будущих текстологов. К тому же Бог наделил меня особым ехидным прищуром, который специалисты называют «гротескным реализмом». Всех вокруг, включая себя самого, я вижу со смешной стороны. Но люди обидчивы. Зачем мне судиться с мнительной родней невольных героев моей хроники тех еще лет?