и не только интимные, но всегда любил я его сильно и незыблемо. Ему всё прощалось, потому что Вадик – это Вадик, другая планета…

Когда вернулся я домой после той дурацкой истории с кино, спросил он у меня, расстроенного, что приключилось. Не стал я ничего от него скрывать, раскололся, выслушал он меня внимательно, посочувствовал. И сказал, что нет худа без добра, повезло мне, что первая моя любовь такой пакостной оказалась. Для дальнейшей жизни мне, лопоухому, пригодится, ради этого многим можно пожертвовать. Возразил ему, что не хочу я Зоей жертвовать, что никто мне, кроме неё, не нужен. Помолчал он, потом сказал:

– С тобой сейчас трудно разговаривать, ты весь на эмоциях. Ничего, всё проходит и это пройдёт. А жизнь свою не продешеви, когда-нибудь, может, совсем уже скоро, улыбнёшься ты, вспомнив, как убивался из-за неё. Ни одна баба того не стоит, все они, уж поверь мне, одним миром мазаны, и Зойка твоя не исключение.

Не стал я продлять этот тягостный разговор, ушёл, допоздна бродил по городу, погано мне было до невозможности.

Более всего бередили душу его слова, что Зоя не исключение. Попытался вспомнить, были ли случаи, когда бы усомнился я в её верности мне, – не удалось. Что на неё сегодня вдруг нашло? Может быть, подумалось, дома у неё что-то такое случилось, что не до меня и не до кино стало? Неохотно и скупо рассказывала она мне об этом, но знал я, что родители её крепко не ладят. Но сразу же забраковал эту мысль: вспомнил, что как раз сегодня дома их не будет, уехали куда-то, Зоя вчера что-то об этом говорила.

И тут же – новая мысль, внезапная. Пожалел её. Вот сидит она сейчас дома одна, жалеет, может быть, что так скверно со мной обошлась, в кино не пошли. Не раз ведь говорила, когда мирились мы, как потом огорчается, переживает, повздорив со мной. И вдруг заметил, что не бреду куда попало, а слоняюсь возле Зоиного дома. Приблизился – и увидел, что на четвёртом этаже горит её окно. Тоже не спится ей, значит…

Стоял, пасмурно глядел на него – и вдруг оцепенел: мелькнули в нём две тени. Сразу пропали, но что не привиделись они мне, сомнений не было. Захлестнуло меня: пойду сейчас к ней, этого так не оставлю. Вовремя остудил себя: могли же вернуться её родители, хорош я буду, затрезвонив в их дверь заполночь. Но и уйти, не выяснив, не мог, изведусь ведь потом. И родилась безумная идея заглянуть в это окно. Ночь была ясная, окно рядом с трубой, можно было рискнуть взобраться по ней. Хотя бы попытаться. Снял кроссовки, носки, ухватился за трубу, сделал несколько перехватов – не так уж оказалось сложно. Решил продолжить, и если не заладится, дальше не продвигаться, спуститься. То ли в самом деле нехитрым было дело, то ли придавала сил вспыхнувшая во мне ярь, но на удивление легко добрался до цели. Оставалось лишь осторожно дотянуться до подоконника, заглянуть в оконный краешек. Последнее что помнилось – торкнувший сердце холодок, когда соскользнула ступня, и вдруг удивление, что падаю почему-то вниз головой…

Поворочался я под этой трубой в подвале, повздыхал, совсем тоскливо сделалось, и надумал вдруг, как тогда, податься к Зоиному дому. Не надеялся увидеть её, время уже позднее, разве что очень повезёт. Добрался с приключениями – попалась на пути осатаневшая какая-то псина, спасался. И показалось это мне плохим предвестием, тревожно стало. Но всё как раз наоборот вышло, сказочно мне повезло: только приблизился – вышла Зоя из подъезда. Не понял только, куда на ночь глядя собралась. Я – за ней. Обогнула она дом, направилась к расположенной неподалёку детской площадке, подошла к беседке. Лунного света хватало, чтобы разглядеть, кто там её поджидает. Чего угодно ожидал, но не этого. Вадик. Вошла она, не села, спросила:

– Зачем ты мне звонил?

Сумел я, хорошо, что чёрный, пробраться незаметно под скамейку, опасался только, что выдаст меня громко заколотившееся сердце…

* * *

Тяжело дались мне эти поминки. Знал, что ничему хорошему там не быть, но всё оказалось ещё муторней. Потому, наверное, что неожиданно заявилась к нам Зойка. Слушал, как жалеют все по очереди Алика, хвалят его, сам осанну ему пел. А чего ж не петь её, замечательный был у меня брат, жил бы сейчас и здравствовал, если бы… Если бы… Да не вернуть уже ничего. Настроение с каждой минутой портилось. Пил много, не пьянел. На Зойку старался не глядеть. Но когда вышел на кухню покурить, увязалась она за мной. Благо, Серёга ко мне присоседился, наедине мы с ней не остались. Покуражился я от досады, анекдот рассказал похабный, знал, что мата не терпит она, слиняет из кухни, а ведь нет, проглотила, только заполыхала вся. Опасался, что подловит меня, когда расходиться будут, попросил Серёгу отвезти её, такси вызвал и деньги заплатить дал ему.

Не раз потом к этому возвращался. Зачем приходила? Знала ведь, что мама ей не обрадуется. Хватало уже одного того, что Алик с её окна свалился, была в том её вина или не была.

Непреложным для себя посчитала, дань Алику воздавала? Свитер этот придумала. С трудом верится, пусть и чего угодно можно от этой психопатки ожидать. Из-за меня? Не могла для этого лучшего времени сыскать? Кому и что доказать хотела? Вину свою на меня перекинуть? Ну, допустим, в первый раз повёл я себя с ней, мягко выражаясь, не по-джентльменски, и что крепко поддал перед тем, отговорка убогая. Но я же не лопушок, не вчера на свет народился: а то не ведаю я, что бабёнку, если не захочет она, заставить невозможно, разве что придушить её, в прямом или переносном смысле. Посопротивлялась, конечно, лихо, побрыкалась, но ведь сдалась. Так это ж только ягодки, цветочки куда девать? Потом-то зачем трахалась со мной, и не раз ведь, не два, сколько их, разов этих, было? Если так уж любила Алика своего ненаглядного. Даже в тот страшный день, когда позвонил я, сказал, что загляну к ней, и в кино с ним не пошла.

Дома не сиделось, вышел, встретил Толяна, в бар сходили, бутылку красного оприходовали, по паре пива. Денег у него занял. Вернулся, ноги дурные, голова смурная, спать завалился – сна ни в одном глазу. Со мной так бывает, парадоксальная какая-то реакция, когда переберу: всё мутится, дохлый весь, а заснуть ни в какую. Курил одну за