Сначала непостоянным членом команды Андропова, а затем довольно быстро признанным ее старейшинами и влившимся в ее ядро был Виктор Шарапов. Он хорошо ласкался и к начальникам, и к равным ему по положению. Юрий Владимирович обратил на него внимание, когда Виктор еще работал в газете «Правда» и несколько лет провел в Китае в качестве ее собкора. Он прилично знал китайский язык и был назначен консультантом председателя. Несколько ранее Шарапова, почти одновременно с самим шефом, из аппарата ЦК пришел в ПГУ Федор Мочульский, также китаист. Оба они принадлежали к группировке «ястребов» в советско-китайских отношениях и в таком направлении «консультировали» Юрия Владимировича.

Две группировки, «ястребов» и «голубей», сложились в верхушке высоких политических кругов Советского Союза сразу после того, как неумный Хрущев начал ссору с амбициозным Мао Цзэдуном. Самым вздорным шагом Хрущева был внезапный для китайцев и подлый по существу отношений между двумя коммунистическими сверхдержавами отзыв всех советских специалистов, помогавших строить китайскую экономику. В 60-х и 70-х годах отношения между СССР и КНР обострились до того, что на советско-китайской границе начались вооруженные столкновения. На Западе злорадствовали, строя не только теории, но и наблюдая на практике возможность войн между странами социализма.

В руководстве СССР большинство деятелей принадлежали к клану «ястребов». Их главное гнездо было свито в отделе соцстран, откуда вышел в КГБ Андропов. Юрий Владимирович не был специалистом по китайским делам, и ему требовались частые консультации по различным синологическим проблемам. В отделе соцстран на Старой площади таким экспертом оставался первый заместитель заведующего отделом Олег Рахманин. Ввиду важности советско-китайских отношений он был избран членом ЦК КПСС и депутатом Верховного Совета СССР. Это были самые высокие регалии для партийного функционера. Даны они ему были потому, что он был влиятельным предводителем стаи антикитайских «ястребов» в партийных и государственных структурах Советского Союза. Шарапов и Мочульский были далеко не последними «птенцами гнезда Рахманина». Они часто навещали его на Старой площади и были переносчиками влияния «ястребов» на Андропова и Крючкова. Были «ястребы» и среди военных руководителей, которые весьма опасались ракетно-ядерной программы КНР. «Ястребы» считали неизбежным обострение конфронтации СССР и Китая, крайне опасались намечавшегося тогда стратегического союза Пекина и Вашингтона.

В то же время во внешней разведке сохранялось еще много «голубей», которых «ястребы» не успели «съесть». Равно и в Министерстве иностранных дел большинство видных профессиональных дипломатов сохраняли трезвый подход к стратегии отношений СССР и Китая, пытались своей информацией несколько сбить синофобские чувства большинства партаппаратчиков.

В политбюро не было единства по отношению к Китаю. Брежнев, в силу ограниченности своего внешнеполитического мышления, не хотел прилагать усилия для формулирования собственной позиции по китайскому вопросу. Он колебался и чаще поддерживал ястребиный клекот на политбюро. Председатель Совета министров СССР Косыгин, напротив, был твердым сторонником «голубей». Именно он предпринял попытку разрядить обстановку советско-китайского спора и встретился для этого в Пекинском аэропорту с китайским руководителем Чжоу Эньлаем. Косыгин летел тогда через китайскую столицу с визитом в одну из азиатских стран и воспользовался случаем, чтобы провести долгую и дружескую беседу со вторым человеком в китайской иерархии.

К сожалению, эта попытка замирения успеха не имела. Она только еще больше воодушевила «ястребов» в их наскоках на возможную дружескую линию Москвы в отношениях с Китайской Народной Республикой.

Несмотря на «ястребиный» подход Мочульского и Шарапова к советско-китайским отношениям, в ПГУ, особенно в его Аналитическом управлении, которым командовал тогда молодой генерал Николай Леонов, господствовал «голубиный» курс по отношению к КНР. Особенно твердо стояли на подобных позициях сам Леонов и его аналитики-китаеведы, которые были коренными кадрами внешней разведки, а не пришлыми варягами из ЦК КПСС. Мне это было особенно заметно, когда по моей просьбе накануне заседаний политбюро, если в каком-либо из вопросов повестки дня отмечалась китайская проблематика, Аналитическое управление готовило для Юрия Владимировича материалы, справки, предложения для возможных его выступлений на партийном ареопаге. Я соглашался с заметками, подписанными Леоновым, вкладывал их в красную сафьяновую папку с надписью золотом «Политбюро». После соответствующих четвергов, когда я напрямую вкладывал «китайские записки» Леонова в папку для подготовки Юрия Владимировича к заседаниям политбюро, ко мне раза два заходили порознь Шарапов и Мочульский. Оба весьма деликатно просили консультировать у них как главных специалистов по Китаю перед ПБ бумаги Леонова, но я продолжал делать по-своему. Я не специалист в китайских или дальневосточных делах, но инстинктивно чувствовал, что стратегия ссоры с великим Китаем, проводимая Олегом Рахманиным и его сторонниками, не отвечает широким глобальным интересам Советского Союза и всего так называемого социалистического лагеря.

Видимо, в силу своего журналистски простодушного характера и идеалистических взглядов, отвращения к интригам я не сумел органически влиться в старое ядро команды Юрия Владимировича. Еле уловимыми флюидами они мне дали сразу понять, что я нежеланный пришелец, тем более что Юрий Владимирович до начала 1978 года относился ко мне по-отечески и слишком хорошо. Наверное, кое-кого в его старом окружении это беспокоило, и они начинали его ревновать ко мне. Так продолжалось четыре с половиной года. К концу 1977 года Юрий Владимирович несколько изменился в худшую сторону. Он стал суше, осторожнее, еще более закрылся. Может быть, к началу 78-го он решил, что я перестал представлять для него ценность в виде свежей головы, поскольку его взгляды внешне стали сильнее «большевизироваться» и приобретать демонстративно-показной характер преданности партии, восторга перед марксизмом-ленинизмом и лично выдающимся деятелем мирового коммунистического движения Леонидом Ильичом Брежневым.

Мои же позиции оставались либерально-«оттепельными» и если и трансформировались, то в сторону критики аппаратной Системы. Каюсь, я не стал столь вольнодумным, как диссиденты, но пороки коммунистического режима начинали все более проступать из тумана «развитого социализма» и для меня. Во всяком случае, Юрий Владимирович перестал делать пометки на моих записках и предложениях, и они возвращались ко мне девственно чистыми. А задушевных бесед, которые иногда случались раньше, почти не происходило. Что касается кагэбэшных дел, то меня к ним по-прежнему не подпускали, хотя активность в этом направлении андроповской команды стала значительно возрастать.

Не сомневаюсь, что какие-то нюансы нового отношения Андропова ко мне донеслись и до его самого близкого окружения. Во всяком случае, в середине 1978 года произошел один крайне неприятный для меня инцидент.

Однажды вечером, когда рабочий ритм несколько затих, Юрий Владимирович вызвал меня к себе. Он почему-то сидел не за рабочим столом, а сбоку стола для совещаний, что создавало атмосферу доверительности. Перед ним лежал лист бумаги.