Я помнил его еще крепким и относительно здоровым. Правда, у него на письменном столе всегда стояли два кувшинчика сока — клюквенного и лимонного — и трехсотграммовая бутылочка минеральной воды с курорта Трускавец, где успешно лечились почечные больные со всего Советского Союза. Это Валя Архипов пользовал его природными лекарствами. Ему долго удавалось держать Юрия Владимировича в почти здоровом состоянии. Во всяком случае, он каждый вечер по возвращении на дачу делал десять тысяч шагов по парку. Его личный врач совершенно резонно считал, что энергичная пешая ходьба поддерживает организм лучше, чем бег трусцой, который разбивает суставы, или плавание в бассейне, вызывающее попадание воды в нос и соответствующие этому болезни. Кстати, и нос Юрия Владимировича был также не совсем здоров. В нем было что-то не так устроено, и из-за этого его речь до 1973 года была несколько гнусавой. Но он храбро сделал болезненную операцию на носовой перегородке, для того чтобы, выступая публично, что ему теперь предстояло делать весьма часто как члену политбюро, не вызывать насмешки широкой партийной, кагэбэшной и беспартийной публики невнятной речью в нос. Операция прошла хорошо, и Андропов после нее заговорил звучным и ясным голосом.

Но выскажу еще раз свое мнение об общей картине его здоровья. До конца 70-х годов Юрий Владимирович был полностью, даже чрезмерно, не по годам, работоспособен. Отдыхал он как вполне нормальный человек — поздним летом две недели в Крыму и две недели на Кавказских Минеральных Водах. Приезжал он с курорта загорелым, посвежевшим, очень бодрым.

Свой зимний отпуск — две недели ближе к весне, полагающиеся ему как члену политбюро, — Андропов проводил в особом отделении Кунцевской больницы, где проходил диспансеризацию и принимал некоторые лечебные процедуры. Я регулярно отвозил ему туда самые важные документы политбюро и видел вполне крепкого и румяного человека. Каких-либо следов тяжелых недугов у него не было видно. Когда я приезжал к нему туда в 70-х годах, он принимал посетителей и работал с документами в кабинете, одетый в обычный костюм, белую рубашку с галстуком. Только на ногах были закрытые домашние кожаные тапки.

Его личные апартаменты находились в первом трехэтажном корпусе, стоящем по левой стороне проезда от главных ворот Кунцевской больницы. Симметрично, через клумбу, располагался второй такой же корпус, в котором было детское отделение. На третьем этаже все было так, как в городской квартире, но оформлено безвкусно, по-казенному. За первыми тремя комнатами — гостиной, столовой и кабинетом с телефонным пультом — была белая больничная палата-спальня с капельницей и какими-то медицинскими приборами. Далее шли медицинские помещения для процедур, аппаратов и врачей.

О том, что было с Юрием Владимировичем после 1980 года, когда я ужаснулся, увидев его, судить не могу. Однако во время работы в ГДР в конце 80-х годов, когда Андропова уже не было на этом свете, из первых уст слышал рассказ видного немецкого медика, пытавшегося заочно помочь генсеку Андропову. Профессор Мебель, шеф урологической клиники широко известной берлинской больницы «Шарите», был сыном немецких антифашистов, бежавших в 30-х годах из гитлеровской Германии в Советский Союз. Мальчик окончил десятилетку в Москве. Когда началась Великая Отечественная война, юноша пошел на фронт и вернулся после Победы живым и здоровым. Он окончил медицинский институт в советской столице, поучился в адъюнктуре и защитил кандидатскую диссертацию по урологии.

Еще в молодых годах он стал главным врачом республиканской больницы в Таллине и пользовался большим весом в медицинских кругах. Однако именно в это время формировалась наука, в том числе и медицинская, в недавно созданной Германской Демократической Республике. Советские власти, желая укрепить свои позиции в ГДР, решили помочь молодой республике кадрами, особенно теми, кто вырос в новом поколении антифашистов, детьми старых немецких коммунистов. Профессора Мебеля решили отправить в Германию. Но там его никто не ждал с распростертыми объятиями. Он много трудился, вел научную работу по своей специальности и добился признания в мировой медицине.

Как-то накануне Дня Победы я получил из АПН задание подготовить очерк или интервью с каким-нибудь видным немцем, принимавшим участие в войне на нашей стороне. Немецкие друзья вывели меня на профессора Мебеля, и я явился по его приглашению в гости. Мы разговорились. Я рассказал этому симпатичному человеку, что когда-то работал с Андроповым. Реакция Мебеля была неожиданной.

— А я пытался его лечить… — сказал вдруг профессор урологии.

Далее он сообщил, как было дело.

Примерно за год до смерти Юрия Владимировича шеф урологической клиники «Шарите» получил из Москвы, через советского посла, запечатанный сургучом и с грифом «совершенно секретно, вскрыть только лично адресату» толстый пакет. В пакете было письмо от руководства 4-го Главного управления при Минздраве СССР с просьбой заочно поставить диагноз и предложить стратегию лечения человека, который был обозначен как «неназываемый пациент». В пакете также была пухлая книжка истории болезни. Такое бывает в случаях, когда медики какой-то страны хотят тайно проконсультироваться у своих зарубежных коллег по поводу очень высокопоставленных персон, как правило глав государств.

Профессор Мебель рассказал, что он мгновенно вычислил «неназванного пациента». Это был Андропов. Немецкий уролог с мировым именем, прочитав историю болезни, пришел в ужас от негодных, по его мнению, методов лечения. Хорошо зная верхний слой своих московских коллег, профессор Мебель предположил, что урологом, назначившим определенно, по его мнению, негативный для Андропова курс лечения, был главный уролог 4-го Главного управления профессор Л. Профессор «Шарите» предложил лечащим врачам «неназванного пациента» свою, совершенно другую, чем у профессора Л., методику лечения.

— В нежелании принять мои предложения, — горько сетовал немецкий профессор, — было видно бюрократическое упрямство главного уролога лечебного учреждения Кремля. Даже начальник Лечсанупра, как раньше называлось 4-е Главное управление, при всей его власти, не мог отменить рекомендации профессора Л., хотя, может быть, и чувствовал их ошибочность. Кондовое недоверие к иностранцам, возможно, перевешивало сомнения в правильности методов, предложенных многократно проверенными, своими доморощенными специалистами.

Берлинский профессор хорошо знал, что говорил. У него было множество друзей из числа советских коллег-урологов. Он получал от них достоверную информацию об уровне развития урологии в СССР, спорах представителей различных школ в науке, господстве одной из них, глава которой был главным урологом правительства, и сопоставлял все это с достижениями урологии в Германии и других странах. У меня самого перед командировкой в ГДР в 1986 году было резкое столкновение с профессором Л. Я воочию узнал его грубость, упрямство и мстительность. Поэтому я целиком поверил профессору Мебелю. Но это уже другая тема…

— Я очень хотел бы ошибиться, — подвел итог своему рассказу немецкий профессор, — но боюсь, ваша бюрократическая Система убила своего самого выдающегося представителя…

Как и многие люди моего поколения, я иногда задаюсь вопросом: что было бы, если Андропов умер не так рано?