Дома были только мама и папа, сидели на диване. Я думал то, что увижу на мамином лице синяк который рос вчера вечером, но ее смуглое лицо не распухло. Папа поцеловал ее в ту самую щеку, встал, посмотрел на меня — потом, потом, мы обсудим это потом — и ушел, я слышал как открылся и закрылся холодильник. Как звякнула и зашипела бутылка пива. Как заскрипели под папиными ногами половицы в коридоре. Все это время мама смотрела на меня похоронными глазами.

— Прости меня, — сказал я маме.

Она пожала плечами.

— Ты ударил как стюардесса, — ответила она. — Видала я драки и жестче, в “Уолмарте” в черную пятницу.

— Я сам не знаю, почему это сделал, — сказал я.

— Я тебе не верю, — сказала она. — Все ты знаешь.

Она была права. Сколько лет этот удар был в моем сердце, и я знал то что она знает. Я все равно что себя ударил.

— Он дурит, — пояснил я. — Я пытался ему исправить.

— Пытался его исправить, — поправила мама. — Дин, ну правда. Говори, как тебя учили.

— Да черт с ним, — ответил я. — Почему я просто не могу попросить у тебя прощения?

— Потому что тебе не стыдно, — сказала мама, мы стояли, смотрели друг на друга, пока я не перестал.

* * *

Потом в понедельник вечером матч с Сент-Кристофер, я забил три мяча за пятнадцать попыток и четыре кирпича[53] со штрафной. Все равно что беременый кит, как я обрабатывал мяч. Игра была домашняя но я не чуствовал себя дома потому что наша толпа молчала как на контрольной. Я пытался стряхнуть чуство будто меня побили и тошнит каждый раз как я думал о Ноа, о маме, о семье. Но ничего не получалось, оно прицепилось и преследовало меня по всей площадке.

Сент-Кристофер размазал нас по паркету, за пять минут до конца меня отправили на скамью запасных, на краю скамьи я бросил на голову полотенце, пусть будет темно, глухо и воняет. Перед тем как полотенце закрыло мои глаза я увидел двух скаутов[54] у трибун, они убрали камеры, ноутбуки и направились к выходу.

Может они приходили смотреть не меня.

* * *

После Сент-Кристофера я день отдыхал, сидел дома, смотрел спорт. Показывали десятку лучших матчей с мельницами[55] и мячами летящими в корзину поверх рук соперника, попаданиями с одного удара и крюками[56] справа которые отправляют соперника в нокаут, и на каждый такой бросок толпа реагировала криком, как когда то на мои.

Позади меня кто то вошел в комнату и на колени мне шлепнулся целлофановый пакет с моими косяками. Голос Ноа произнес:

— Нашел у тебя в обувной коробке.

Я запрокинул голову, он стоял за диваном, так что я видел его кверх ногами, и я такой:

— Ты теперь в моих вещах шаришься?

— Надо было придумать что-то пооригинальнее обувной коробки. И вообще, — сказал Ноа, — я думал, ты завязал.

Я опустил голову и посмотрел на сладкую пакалоло[57] в папиросной бумаге.

— Ты разве не должен сейчас лечить рак? — спросил я. — Писать шыдевры для укулеле?

— Я думал, ты говорил, что бросил, — повторил он.

— Бросил, — сказал я, и это была правда.

— Если это называется бросил, то мои бздехи не пахнут.

— Так оно и есть, судя по тому, как ты себя ведешь, — сказал я. — Задираешь нос, хотя сам в дерьме по уши. И наверняка в пакете не хватает, потому что ты спер.

— Я ничего не трогал, — сказал Ноа. — И у меня-то как раз все в порядке.

Я снова уставился на экран.

— Ага, как же. К нам теперь почти никто не ходит. А если и придет, мама с папой всех прогоняют. Типа того, — я изобразил папу с мамой, — “мы решили, ему лучше отдохнуть и пока никого не принимать, пожалуйста, не приходите больше, мы сами вам позвоним”.

На секунду Ноа удивился, но быстро справился с этим.

— То-то ты рад, — сказал он. — Наверняка улыбаешься, когда закрываешь перед кем-то дверь.

— Я не рад, что мы сидим без денег.

Это его заткнуло. По спортивному каналу показывали Тайгера Вудса[58], который всех уделал, сразу за ним Виджай Сингх[59], и я такой: наверняка сегодня вечером в загородных клубах будут злые хоуле.

Через минуту он сказал:

— Все равно тут мы живем лучше, чем на Большом острове.

Ноа сказал это таким тоном словно извиняется и не хочет больше ссорится. Как будто признался что с ним что то не так. Но я не мог остановиться.

— Еще бы, — сказал я. — Но уже не благодаря тебе. Мама с папой на тебя рассчитывали.

Он напрягся, застыл.

— В том-то и беда, — сказал он. — Вы думаете только об одном. Мы, мы, мы. А это важнее, чем мама с папой. Важнее, чем мы все, важнее, чем просто заработать пару лишних долларов для семьи…

— Нет ничего важнее нашей семьи, — перебил я, хотя наверное я так сказал, потому что понимал, он прав и то кем ему предстоит стать, важнее чем все мы. — Вот в чем твоя проблема.

— Это же наркотики, Дин, — сказал Ноа и потер лицо, словно разговаривает с непослушной собакой. — Не дури.

Мама права, мне не стыдно. Я подумал, если хорошенько дать ему по зубам, он их проглотит.

— Заткнись уже, — сказал я. — А то врежу. — Мышцы у меня так и горели, и единственое что мешало мне снова его ударить — то как я чуствовал себя в прошлый раз когда так сделал. Я прибавил звук.

— Дин, — сказал Ноа, — блин, извини.

— Проехали, — ответил я.

— Нам необязательно вот так, — сказал он.

— А как? — спросил я.

— Извини, — повторил он, и я по голосу понял то, что ему правда жаль. Мне тоже следовало извиниться, хлопнуть его по руке, может, пошутить или что, постараться чтобы все было как раньше когда мы были просто братья. Но я не мог. Слишком много всего случилось с тех пор. Слишком много его.