Я не слышу твой голос, но знаю, что ты все равно слушаешь, всегда. И вот что я тебе скажу: порой я верю, что ничего этого не случилось бы, останься мы на Большом острове, где боги по-прежнему живы. Богиня огня Пеле с непреклонной силой рождает землю снова и снова в лаве, выдыхает в небо серу. Камапуаа, добиваясь ее любви, приносит свой дождь и топот кабаньих копыт, чтобы разбить ее лаву, превратить в плодородную почву, как везде на поросших травой холмах Ваймеа, в долины, окружающие место, где ты был рожден. А есть еще Ку, бог войны, который однажды погрузился в эту же землю, из мужа и отца превратившись в дерево, — в дерево, на котором зреют фрукты для его голодной жены и детей. Первое хлебное дерево. Он был богом войны, но также и богом жизни. Порой он являлся в виде акулы…

И я гадаю, есть ли в тебе его черты, а в нем — твои, ведь здесь и океан, и почва, и воздух состоят из богов. Поначалу я так и думала: ты состоишь из богов и станешь новой легендой, которой под силу изменить все, что вредит Гавайям. Асфальт, под которым задыхается кало, военные корабли, извергающие пакость в море, пробки на дорогах, пагубные деньги хоуле, Калифорния Техас Юта Нью-Йорк, так что в конце концов из-за палаточных лагерей бездомных на пляжах и гипермаркетов крупных торговых сетей ничего не осталось таким, каким должно быть. Я верила, что ты все это победишь.

Теперь же я со стыдом понимаю, что этому никогда не суждено было сбыться. Но я отчетливо помню день, когда меня особенно переполняла вера в тебя, в тот день мы с твоим отцом обнаружили твое кладбище.

Помнишь? Ты тогда учился в одиннадцатом классе, хотя по возрасту тебе следовало быть от силы в десятом, по-прежнему числился в списке лучших учеников, был капитаном научного клуба и играл на укулеле так искусно, словно проглотил всю гавайскую историю. И все это было хорошо. Отлично. Но если честно, хоть мы и гордились всем, что ты делаешь, гордость эта мешалась с ощущением неудачи, особенно у меня. После Нового года мы толкали тебя не в том направлении, ждали, что ты будешь лечить людей, которые, прослышав о твоих способностях, приходили к нашей двери, опустошенные отчаянием. Вот оно, думала я, он начнет с них и будет развиваться дальше.

Да, мы тоже что-то с этого получали. Мы хотели денег, которые приходили с этими людьми, мы отчаянно нуждались в деньгах. Прости.

А потом ты перестал принимать посетителей и еще больше закрылся от нас. Почти вся твоя жизнь стала тайной, и, по-моему, ты так до конца и не вернулся. Это мы тоже поняли после того случая с кладбищем.

Помнишь ли ты кладбище? Я — да. Редкий день, когда мы с твоим отцом были дома в послеурочное время; мы заметили, что ты ушел и не вернулся.

— Он ушел той же дорогой, какой ходит всегда. — Кауи только плечами пожала, когда мы ее спросили.

Было поздно. Мы хотели, чтоб ты был дома. И отправились той же дорогой. Повернули за угол, пересекли улицу и двинулись по неровной тропинке, тянувшейся за покосившимися изгородями, убегавшей в открытое поле. В канаве слева пенилась бурая вода, проволочный забор вдалеке смотрел на захламленные задние дворы автомастерских и промышленных складов. Запах тунца расцветал над тропинкой, уходившей прямиком в дальнюю рощу. По обочинам высились пирамидки из камней, каждая следующая новее предыдущей. Впрочем, там были не только камни, пирамидки щетинились и блестели деталями велосипедов, потрохами автомобильных моторов, выброшенными коленами труб. Некоторые уже поросли сорняками.

— Что это такое? — спросила я у твоего отца. Он опустился на корточки возле пирамидки.

— Похоже на могильные курганы, — сказал он, и я уже знала, что он так ответит.

— Оги, — сказала я.

— Он где-то здесь, — добавил твой отец.

Твой отец повернулся к деревьям в конце тропинки. На промышленных складах с визгом резали металл, швыряли на землю поддоны.

Мы пошли по тропинке, через равные промежутки нам попадались курганы, невысокие, до колена, горки камней и металлолома. Последнюю горку перед рощей венчал полузарытый синий пластмассовый робот, каких ты делал на своих невероятных уроках физики в Кахене. Выгоревшего на солнце робота испещряли звериные отметины.

Я наклонилась и потрогала его.

— Это робот Найноа, — сказала я твоему отцу. Изнутри на руках робота, казалось, запеклись капли крови. От каменистого кургана пахло чуть-чуть сырой старой кожей и гнилой тряпкой.

— Там сзади, по-моему, были вещи из нашего гаража, — ответил твой отец. — Я заметил старые детали с его первого велосипеда.

Мы стояли на самом краю рощи, только еще не вошли. У меня закружилась голова.

В роще оказалось не настолько темно, как я ожидала, сквозь низкую листву пробивалось солнце. Чем глубже мы заходили, тем сильнее у меня кружилась голова, дурнота словно сбегала из черепной коробки в грудную клетку по горлу и позвонкам. В глазах туманилось, плыло, я распахнула их шире и ухватила твоего отца за руку, точно боялась, что переполнюсь чувствами и уплыву.

Мы остановились. На другом конце рощи виднелась поляна, ты сидел на траве, облокотившись на согнутые колени, и перебирал пальцами между ног, как будто ждал, что тебя вот-вот заберут после школы.

— Слава богу, — сказал твой отец. — Я думал, он там дрочит.

Я шикнула на него, но твоего отца разве уймешь.

— Да ладно, чё такого, кое-кто из моих друзей раньше тоже это самое. Я тебе рассказывал, как Джон-Джон попробовал с собачьим…

— Оги, заткнись.

Сверху послышался шум. В прогалину меж деревьев юркнула дрожащая темная тень и, хлопая крыльями, шлепнулась кувырком на землю рядом с тобой. В воздух взметнулось перо. Тень приподнялась — это была сова — и потащилась к тебе, дернулась несколько раз неловко и наконец обмякла у твоих ног, клювом вверх. Мы видели, как поднимается и опускается ее грудка, все медленнее и медленнее.

Ты закрыл глаза и возложил ладони на сову.

— Он что… — начал твой отец.

Дыхание совы все замедлялось. Легкое, точно тонкий листок бумаги. Ты поморщился, напрягся, по твоей щеке катился пот. Меня снова охватила дурнота. Я была невесомой, я была в небе, махала руками, только это были не руки, а жилистые мышцы и парящие полотнища оперенных крыльев. Я взмыла в небо, в безоглядную его синеву, бугристые гребни Коолау подо мной становились меньше и меньше. Кругом был только воздух, обрамленный золотым светом, я устремилась к солнцу, точно на самом быстром лифте, поднималась, расправив крылья, и наконец все, что я видела, лопнуло, как мельчайший пузырек.

Я снова очутилась в роще, возле твоего отца, сова под твоей ладонью перестала дышать. Продолжая сидеть, ты приподнял птичье тельце за крыло и швырнул на траву. Сова упала, неуклюже вывернув скрюченную лапу.

— Черт! — крикнул ты дрожащим, осекающимся голосом, нормальным мальчишеским голосом. Обхватил руками голову и зарыдал.