А тут выкатились слёзы из глаз, и Люба увидела, разглядела: нет, не Криштоп, не верный старый слуга это был, и никакой не Тур, сказочный спаситель, а такой же шведский солдат, какой только что затащил её сюда, в темноту под лестницу, на старый скрипучий топчан, на ложе насилия и позора...

Тут не выдержало крепкое платье, пошло рваться по швам. Торжествующе зарычал мародёр, отпустил Любе волосы и уж нацелился вцепиться лапами в белую девичью грудь... как его, мародёра этого, подлейшего из подлых, тяжёлого, как скала, с Любы будто ураганом сорвало — сорвало и швырнуло в угол. Тяжко пал во тьму мародёр, будто бы даже послышалось Любе, что затрещали у него кости или, падая, он раздавил что-нибудь, горшок или крынку.

Охнув и дико взвизгнув, мародёр стал подниматься. Голова его, страшная рожа с всклокоченными волосами, с окровавленным ртом показалась из тьмы. Вот уж и плечи показались, и покатая спина. Но удар могучего кулака опять опрокинул убийцу и вора во тьму — туда, где ему во веки вечные и надлежало пребывать. От этого удара мародёр уже не оправился. Во тьме затих.

Люба перевела глаза на своего спасителя — рослого и плечистого. Свет от двери падал на него сзади, и Любаша не могла разглядеть черты этого человека — видела лишь силуэт его, очерченный светом (наверное, именно так должен выглядеть молодой Бог, приносящий на бренную землю избавление от страданий!), — это был шведский солдат, нет, скорее офицер, что-то у него в платье было такое, отличное от платья простого солдата. Впрочем, Люба мало в этом понимала — солдат или офицер — и не это было важно сейчас, а то, что он выручил её из беды, возможно, спас не только от позора, но и от смерти, и то было важно, что он сейчас что-то говорил ей. Люба спохватилась: он ей что-то важное говорил, а она прослушала. У неё гудело в голове. Она сообразила: даже если бы слушала, то не поняла бы, ибо он говорил с ней по-шведски. А он показывал в угол, на поверженного мародёра, и успокаивающе улыбался. И продолжал что-то говорить, спокойно и ободряюще, и среди слов его пару раз прозвучало ordning; Люба вспомнила тут Волкенбогена, от которого слышала не раз немецкое Ordnung, что означает «порядок», и догадалась, что речь сейчас идёт о порядке, который он, этот справедливый и сильный человек, славный воин с сострадательным сердцем, здесь наведёт...

Ни слова не сказав своему избавителю, она запахнулась, соскочила с топчана и кинулась по лестнице вверх — в свою горницу.

Там она увидела, что верный Криштоп по-прежнему распростёрт на полу. Другого мародёра в горенке уже не было. А беспорядок, что в комнате царил, требовал исправлений не одного дня. Люба не знала, что в это время происходило во дворе, хотя слышала какие-то крики; она занята была Криштопом. Тот не оставил её в беде, и она его не оставляла: пыталась привести старика в чувство — и тянула его за руки, и приподнимала голову ему, и звала и опрыскивала водой — чтобы потом, когда он придёт в сознание, за шумом этим потихоньку бежать от разбойников куда-нибудь подальше в лес.

Наконец Криштоп очнулся и сел на полу.

— Страсти Христовы!.. — только и молвил он, глядя на юную панну осоловелыми глазами.

Между тем шум возле дома усиливался, и Любаша, привлечённая им, подошла к окошку и осторожно выглянула наружу. Из своих никого не было видно во дворе. Там ссорились между собой шведские солдаты; верно, не могли поровну разделить добычу; как говорят, маленькая добычка, но большой делёж. Люба подумала: самое время приспело бежать; пока солдаты заняты ссорой, они — как глухари на току; они там из-за гроша ссорятся, а пока кричат да руками друг на друга машут, пока глотки лужёные дерут, мимо них сорок мышей легко пронесут сорок грошей... Всё ещё сторожко выглядывая в окно и тихим голосом поторапливая Криштопа, чтобы скорее приходил в себя, Люба вдруг поняла, что это вовсе не ссора во дворе между мародёрами, дорвавшимися до чужого добра, нет, она заметила, наконец, что за воротами стоят лошади и возле них караулят всадники, хорошо вооружённые, в новеньких чистых мундирах, и такие же солдаты, увидела, как выводят из дома и из хлева и из амбара выгоняют, награждая изрядными пинками и тумаками, угощая щедро весьма звонкими затрещинами, мародёров — пообносившихся, небритых, неопрятных, со спутанными волосами. И того Люба среди мародёров увидела, что столько ужаса на неё нагнал, что облапал её восемью лапами и облобызал всю бесчисленными зловонными лобызами, обслюнявил и едва не задушил и растерзал бы, как коршун куропатку; «герой» и неодолимый великан на топчане под лестницей, на девичьих персях и чреслах сейчас во дворе под строгими окриками явившихся неизвестно откуда (но очень вовремя) солдат выглядел жалким, подавленным и даже неким сдутым — опали его меха, ослабел голосок, потускнели глазки; брёл, понукаемый, по двору, подтягивал повреждённую ногу. Их, пятерых мародёров, солдаты собрали посреди двора, накрепко скрутили им руки за спиной и погнали из имения прочь. Цепким торопливым взором Любаша оглядывала всадников, которые вот-вот должны были скрыться за высокой крышей овина, одного всадника, второго, третьего — на чёрном коне, на сером коне, на гнедом коне... Вот он! Кажется... Вот он — на коне белом. Как видно, офицер. Во главе отряда едет, уверенной рукой к выгону правит; остальные послушной рысцой тянутся за ним...

— Страсти Христовы! — воскликнул за спиной у Любы Криштоп уже более осмысленно. — Какого ангела послал к нам с небес Господь, чтобы избавить от этих воров?..

Едва последние строения поместья скрылись за разлапистыми елями, за высокими соснами, офицер стал внимательнее приглядываться к деревьям, какие обступали дорогу. Найдя то, что ему было нужно, он дал команду отряду всадников, и процессия остановилась. Офицер спешился, оглядел вековой дуб, стоявший при дороге, достал из перемётной сумы Библию, лист бумаги, оловянный карандашик, сел на мшистый пригорок в тени этого мощного дерева и принялся что-то писать.

Солдаты тоже спешились, велели мародёрам лечь на обочине ничком, рядком, а сами раскурили свои глиняные гаудские трубочки[18] и, негромко переговариваясь между собой, ожидали от начальника новых приказаний...

Мы должны теперь познакомить глубокоуважаемого читателя, если он до этих пор не утратил интереса к нашему неспешному повествованию и готов далее сопереживать судьбам добрых героев, оказавшимся во власти непредсказуемых перипетий и случайностей войны, ещё с одним персонажем, сколь приятным внешне, сколь обладающим сострадательным и справедливым сердцем, готовым выручить из беды несчастную милую деву и её притесняемую грабителями дворню, столь и вызывающим наши личные симпатии, уважение и совершенное авторское расположение. Пусть он пока себе пишет, а мы тем временем расскажем о нём... а также немного о генерале и короле (согласитесь, любезный друг, весьма подходящая компания для любого героя)... Итак, мы говорим о славном шведском капитане. Это Густав Магнус Оберг, уроженец города Уппсалы, адъютант весьма известного и влиятельного в Шведском Королевстве генерала Адама Людвига Левенгаупта. Адъютантом Левенгаупта Густав Оберг стал почти в самом начале войны, когда тот поступил на службу в шведскую армию на должность командира полка. В 1706 году Левенгаупт получил звание генерал-лейтенанта и был назначен военным губернатором Лифляндии и Курляндии. Верный адъютант — образованный, умный, расторопный — всегда был при нём; и не однажды случалось, что генерал, будучи в затруднении, какое решение принять — то или иное, правильное или лучшее, сулящее славу или приносящее выгоду, — советовался с Обергом как с человеком проверенным, доверенным, мыслящим трезво и проницательно, говорящим коротко и дельно, опытным, хотя и молодым.