Родители Густава Оберга жили в Уппсале. Отец его был достаточно известным в северных краях живописцем и виноторговцем. Хотя и весьма талантливый, отец Оберга в молодости едва сводил концы с концами, ибо от живописи богатым не будешь (разве что только тебе очень повезёт и ты найдёшь себе могущественного покровителя или станешь придворным живописцем); может быть, лишь тем, кто едва ступил на стезю искусства, не известна эта истина; быстро и верно обогатиться можно от ростовщичества (но лихарю не обойтись без нюха и фарта, не обойтись резовщику без определённой бессовестности, какой у людей высокой художественной натуры в помине не бывает), от мошенничества, от войны, наконец, но никак не от свободного искусства. С холстов, кистей и красок большую семью не прокормить; иной раз в кошельке густо, но чаще пусто, а кушать хочется каждый день. Торговля же вином всегда давала старому Обергу верный, надёжный заработок.

В одном из старейших европейских университетов — Уппсальском — юный Густав несколько лет изучал право. С началом войны, когда увидел, сколь много врагов у его обожаемой родины, у Швеции, он, патриот, записался в военную службу, дабы лично сделать всё возможное и невозможное, дабы саму жизнь отдать, но не позволить восторжествовать многочисленным неприятелям отечества. Скоро, как исполнительный и толковый младший офицер, он был замечен высоким начальством, оказался в адъютантах у Левенгаупта и далее уже быстро рос — вместе с быстрым карьерным ростом самого Левенгаупта. Непосредственный начальник особенно стал отличать Оберга от других офицеров, среди которых было немало и исполнительных, и толковых, и по всем иным статьям и статям достойных должности адъютанта, когда узнал, что они с Густавом Обергом, хотя и в разное время, сиживали на одних университетских скамьях и в стремлении за знаниями переступали порог одного здания, величайшего из светочей — Academia Carolina[19], и, слушая профессоров, поглядывали на внешний суетный мир через одни окна. Капитан Оберг, любимчик из любимчиков, был вхож в большой и уютный рижский дом генерал-губернатора. Нередко бывало, что они вдвоём нескучно проводили вечера за стаканчиком вина и за неспешной беседой о вечном и высоком, об искусстве и науках, о войне и всякий раз — об уппсальских университетских днях, Левенгаупт о своих, Густав Оберг — о своих; и даже несколько общих профессоров было у них, которых они уважали или только выражали в их адрес долженствующее почтение и о которых рассказывали друг другу занимательные истории, какие иначе как анекдотами и не назовёшь. Кто был в лучшую пору своей жизни школяром, тот знает таких историй немало.

Как правовед с академическим образованием капитан Оберг подходил к делу написания приказов со всей основательностью, приказы его, более пространные, чем у других офицеров, и менее понятные непосвящённому в тонкости права человеку и кажущиеся сухими тому, кто привык к обращению с живым словом, отличались, однако, юридической правильностью, и ни один судейский крючок из generalkrigsratt[20] при всём желании ни к какому слову, ни к какой фразе не мог бы придраться: приказы свои он весьма тщательно продумывал и обосновывал. И выходило так, что если капитан Оберг нечто приказал, то тут уж ни один полковник, ни один генерал из помянутого трибунала и ни один въедливый чиновник из Военной коллегии шведской короны с высоким самомнением или без не смог бы ничего поправить — ни добавить и ни отнять, — разве что отменит приказ сам король.

Приказы последних дней, красивым почерком написанные и ровным голосом зачитанные, капитан Оберг вкладывал в свою походную Библию. И было их уж несколько...

— Herren är min herde...[21] — тихо начал молиться один из мародёров, вывернув голову и со смертной тоской глядя на капитана, сосредоточенно пишущего приказ; серьёзность капитана и даже некоторая его мрачность не обещали мародёрам ничего доброго.

Другие мародёры жаловались солдатам на свою беду, на незаслуженное бесчестье, поносили последними словами несчастливую Фортуну; потом весьма негромким голосом, чтобы не услышал офицер, намекали тем же солдатам, что водятся у них денежки, которые очень легко поддаются дележу. Однако солдаты оставались к их прозрачным намёкам глухи.

...несколько приказов уж было между страницами священной книги.

Когда генерал Левенгаупт получил от короля приказ собрать обоз с достаточным количеством пропитания, воинского платья и боевого запаса, то немало забот легло именно на плечи опытного и смекалистого адъютанта. Если бы не участие капитана Оберга, если бы не помощь его советом и делом, обоз не скоро бы вышел из Риги, хотя он и без того припозднился, и вышел бы он не в том составе, а в существенно меньшем. Поиски и починка телег и фур, наём возниц, покупка части припасов[22], заключение договоров с рижскими купцами и поставщиками, среди которых в большинстве были пройдохи-евреи, так и норовящие обмануть словом или делом — недодать, подменить, завысить цену, а то и попросту при первой же возможности украсть или ещё как-то иначе объехать на кривых, — всем этим довольно успешно занимался адъютант. А когда обоз наконец вышел из Риги и медленно потянулся на юго-восток, генерал поручил капитану Обергу новое весьма ответственное дело...

Здесь мы должны сказать, что молодой шведский король, не обладавший в начале войны достаточным опытом военачальника, введя свою доблестную, хорошо вооружённую армию в чужие земли, рекомендовал подчинённым не церемониться ни с мирным населением, ни с захваченным имуществом врага, ни с попавшими в плен неприятельскими гарнизонами: никого и ничего не щадя, жечь и крушить всё и вся, наказывать смертью за малейшие провинности и даже за подозрение в злоумышлении, короче говоря — двигаться быстро и уверенно и оставлять за собой мёртвую пустыню. В одном из приказов Карла предусматривалось: «Контрибуцию взыскивать огнём и мечом. Быстрее пусть потерпит невиноватый, чем ускользнёт виноватый... Было бы лучше, чтобы все эти места были уничтожены грабежами и пожарами и чтобы все, кто там живёт, виноватые или невиноватые, были истреблены». А в другом приказе Карл наставлял своих солдат: «Жители, которые хоть сколько-нибудь находятся в подозрении, что оказались нам неверны, должны быть повешены тотчас, хотя улики были бы неполны, для того, чтобы все убедились со страхом и ужасом, что мы не щадим даже ребёнка в колыбели...» В этом он, надо думать, равнялся на кумира своего, Александра Великого, у которого тактика поголовного истребления населения, полного уничтожения городов и сел была излюбленная и который, прибегая к этой жестокой тактике, единственный из полководцев, что были до него и были после, сумел захватить Согдиану и Бактрию[23] и сломить гордый, свободолюбивый дух населявших их племён. Однако спустя некоторое время короля Карла стали посещать сомнения: быть может, по неопытности он ошибался, и совсем не разумно это — оставлять у себя за спиной страну обиженных и обозлённых, оставлять побоище на побоище и пожарище на пожарище. Другое было время, другое место, другие обстоятельства. Быть может, и достославный Александр, царь Македонский, оказавшись в нынешних обстоятельствах и в здешних местах, стал прибегать бы к иной тактике?..