и делали всё на совесть. Тупым страхом этого не добиться. Сколько времени уйдет на то, чтобы завоевать, если уж не доверие этих голодных людей, то хотя бы не ненависть. От их усердия зависит моё положение в жандармерии. Я обязана доказать Лёхлеру свою преданность, чтобы он воспринимал меня не как обслугу, а как уверенного профессионала. Это оградит меня от его ухаживаний, которые скоро могут проявиться".

К счастью обер-штурмфюреру Лёхлеру было не до ухаживаний — астма не давала жить полноценно.

Вот поэтому Клара и напросилась сопровождать шефа в концлагерь. Нужно выглядеть "стальной" арийкой, чуждой сантиментам. Ужас и отчаяние, сковавшее мозг ледяной коркой, помогли соответствовать образу, но только до порога дома. Скрывшись за дверью от внимательных глаз водителя, Клара привалилась к притолоке и осела на пол прямо в сенях. Она чувствовала себя грязной, словно облитой кровью этих измученных бедолаг.

В ушах до сих пор звенит.

Комендант лагеря Пауль Вебер во время расстрела на полную громкость включил старый граммофон, стоявший тут же на ящике, и труба ревела сотней здоровых мужских глоток. Пластинка была всегда одна и та же: марш фашистской молодежи.

В таком состоянии она напугает детей. Уткнувшись лицом в колени, Клара тихонько застонала, давая волю слезам, даже в голос зареветь нет возможности.

Кое-как проревевшись, она умылась из бочки, стоявшей в углу сеней, причесалась и, вытерев лицо насухо, вошла в дом. Дети, к счастью уже спали. Александра Давыдовна, ни о чём, не спрашивая, поставила на стол ещё теплый чугунок с оставшейся картошкой.

— Поешь, доченька… тяжко тебе, — тихий, полный сочувствия голос, сжал спазмом горло.

— Спасибо. Не могу… Мне бы помыться.

Свекровь помогла согреть воду и ушла спать.

Стоя в тазу, Клара лила на себя воду из ковша и, словно размывала страшную картину, запечатленную в памяти.

"Сколько ещё расправ и пыток придется увидеть на этой проклятой службе. Как не выдать себя?"

На рассвете вышла на задний двор и увидела сгорбленный силуэт Петра Онуфриевича у вишни. Страшные новости быстро расползаются по домам.

— Я ждал тебя вечером. Ты … была там?

— Да. Так и не смогла уснуть.

Пётр Онуфриевич как мог, утешал Клару.

Её руки ходили ходуном, еле удерживая кружку с чаем.

— Не могу, я не могу больше их видеть! Они так торопились, что сбрасывали в яму ещё живых людей и смотрели, как недобитые пленные корчатся в пламени. Я до сих пор, когда слышу запах бензина, чувствую этот запах горящих тел… Господи! За что? Зачем я туда подошла…

— За тем, — нарочито жестко ответил майор, — что нельзя ничего прощать и ничего нельзя забывать! Они не любят оставлять свидетелей. Ты — наш свидетель, наша память, наши глаза, пристально наблюдающие за врагами.

Такой пафос Пётр не любил, но сейчас нужно было вернуть Кларе опору через осознание своей важной миссии в общем деле.

— Я не могу это видеть… Они называют это «Зондербехандлунг» — "особое обращение" — распоряжение об уничтожении жертв.

Этим термином нацистские палачи маскировали в текстах акции уничтожения пленных и евреев, которые выполняли "зондеркоманды".

— Пойми, без тебя мы слепы. Ты наш источник в ортс-комендатуре. Чем больше тебе доверия — тем больше у нас информации. Этот расстрел на Литмаше — не последнее зверство. Из тех, кто может об этом рассказать, кроме тебя, никого нет в живых. Мы ищем подходы к лагерю, пока безрезультатно. Так нужен свой человек!

Постарайся сопровождать Лёхлера в каждой поездке.

В который раз Пётр подумал: "Какая удача, что дети Клары оказались у свекрови, и ей пришлось здесь остаться".

— Пойми, Клара, за всё содеянное им, в конце концов, будет предъявлен счёт. От тебя, в том числе, зависит, чтобы он был максимально полным.

— Знаешь, меня ужасают не столько зверства нацистов — они чужаки. Гораздо страшнее жестокость местных "обиженных".

Клара сидела на старой колоде под вишней, следы от слез поблескивали в огоньке папиросы Петра.

— Эти люди жили рядом, были добрыми соседями. А теперь превратились в извергов, удивляющих даже немцев своей жестокостью.

— Да, я знаю, — майор выдохнул дым в сторону. — Павлоград, в общем-то, город земледельцев. Рабочей косточки здесь немного, да и то, в основном, приезжие.

Пойми, для крестьян, издавна кормившихся землей, голод тридцать шестого года не просто "перегибы на местах". Это гибель их родных, крушение привычных устоев — труд вознаграждается достатком твоей семьи. Они отождествляют всех коммунистов с местными деятелями, стремившимися любой ценой доказать свою "эффективность" и пробиться наверх. Нас готовили к подполью и предупреждали ещё в Испании: националисты — опора фашизма.

Крепись, моя хорошая. Ведь у тебя тоже есть повод для обиды на Москву за высылку твоих соплеменников. Теперь ты понимаешь, что именно этнических немцев первых подвергли проверке на лояльность. Твой отец был прав. На этой "обиде" и сыграем для усиления к тебе доверия со стороны Лёхлера.

Пётр был на десять лет старше Клары, родился в 1903 году, а интонациями, спокойными, рассудительными доводами сейчас очень напомнил Кларе отца.

— Я думаю, лучше не изображать из себя "несгибаемую арийку", пусть Лёхлер видит, что твоя попытка сыграть жесткую циничную нацистку провалилась, что боишься ненависти горожан. Лёхлер всё же мужчина, а для любого мужчины, даже такого, в подкорке заложена потребность защищать женщину, самку. Их "самки" далеко, в фатерлянде. Ты олицетворяешь их здесь. Вполне естественно, что ты, как мать, боишься за своих детей.

— Я больше не могу жить вблизи лагеря. Лёхлер поселил меня на территории подсобного хозяйства, обещал на время, пока не подыщут мне жильё в центре. Даже поручил своему шофёру Отто отвозить меня туда по вечерам. Я шофёру, как бы, между прочим, сказала, что купила детям гостинцев у подсобников, на случай если донесут, что ходила к свекрови. Мне пришлось одеться как можно неприметнее, чтобы навестить детей.

— Я думаю, что в подсобном хозяйстве к тебе приставлены "уши и глаза" гестапо. Лёхлер тянет с твоим переездом именно по распоряжению Экке, пока они тебя проверяют. Не приходи слишком часто.

— Да, я думала об этом и, похоже, ты прав. Вот поэтому я не хочу сейчас забирать туда детей, а после этого ужаса в лагере, тем более.

Плохо, что я не могу сюда приезжать каждый день, как раньше, дети засыпают, не дождавшись меня. Александра Давыдовна целый день с ними, устает очень. А если я перееду