— Что рухнуло? — шепнул Олег.

— Это был дворец Императоров России, краса и гордость всей Земли.

На глазах Олега разрушалось, распадалось в прах всё прекрасное и уникальное, всё, что создавалось столетиями, поколениями. Перун тяжело вздохнул:

— Посмотри, остаются только стандартные, бездушные коробки из стекла и бетона, похожие друг на друга, как близнецы. Они смотрят на мир слепыми, равнодушными глазами-окнами и ждут, ждут людей в чёрном.

Осел и рассыпался ещё один дворец, и ещё, и ещё… Резким скачком зрение Олега многократно обострилось, и он увидел, нет, сначала почувствовал спинным мозгом, что страдают дети: из-под разрушенного здания, всхлипывая, на четвереньках выполз мальчишка, покрытый кирпичной крошкой и грязью. Из множества ран сочится кровь, его рот искривился в беззвучном крике, полном боли и отчаяния. Он с огромным трудом развернулся, упал на живот и, словно факир, выдернул из узкой щели девочку трёх-четырёх лет. Она была трогательно красива, распущенные волосы казались пепельными из-за пыли, разорванное платьице еле-еле прикрывало изящную фигурку, правая нога неестественно изогнута. «Сломана», — прошуршало в голове Олега. А в её огромных, синих глазах светились вопросы: «Что это? Зачем это? Где мама? Где папа?»

Олег заскрипел зубами, губы зашевелились…

— Подожди, не спеши, — Перун предупреждающе поднял руку. — Сейчас увидишь продолжение всей этой мерзости.

И Олег увидел. Тишина растворилась в грохоте грома, молнии с ужасающей страстью продолжили обстрел города. Земля глухо заворчала, начала поглощать остатки великолепных зданий, стройных, изящных оград, фонтаны, памятники поэтам, властителям, мудрецам, совсем недавно великолепные, ухоженные, а теперь — посеревшие, полуобгоревшие деревья. Гордо, нетронутые разрухой вздымались бесчеловечные дома-коробки, даже чудилось, что они стали ещё массивнее и зажили своей чуждой, страшной не-жизнью. Олег присмотрелся и ахнул: между этими уродами протянулись огромными нитями-паутинами дороги, тротуары и тропинки, покрытые чёрным, поглощающим свет материалом. Дети испуганно обнялись, малыш крепко прижал голову девочки к груди и трясущимися от страха руками гладил её по голове.

И тут раздался вой.

— Почувствовали, — с омерзением промычал Перун.

Несколько десятков озверевших, ещё совсем недавно считавшихся людьми, выскочили из-за здания-урода. Они мчались на четвереньках, из открытой пасти стекала желтоватая пена, раздувались и опадали ноздри, было видно, как они шевелятся, вынюхивая добычу, глаза остекленели, в них читался приговор детям: «Убить и сожрать!.. Сожрать живьем!.. Разорвать и сожрать!!!»

— Давай вытащим их, — умоляюще простонал Олег.

— Нельзя, ведь это всего-навсего вероятное будущее. Представь картинку, нарисованную заурядным художником: там какой-нибудь дракон пожирает девушку. Так что, ты её тоже будешь спасать? А ведь это — почти то же самое.

Стая накинулась на детей, захрюкала, зачавкала, и весь этот шум, вой, лязганье разорвал отчаянный, рвущий душу крик — стон ребенка. Замыкающим стаю нечеловеков не досталось нежного, сладкого детского мяса, они приподнялись на ноги, принюхались и, почувствовав свежую, горячую кровь, бросились пожирать тех, кому повезло со свежатиной.

— Нет, нельзя их спасти, — Раджа невесело вздохнул.

Олег не поверил богам, сдержался, промолчал, а про себя подумал: «Когда ты воплотился в Будду, ты утверждал, что нельзя любить только себя и близких, но надо любить всех».

— Ну что ж, теперь посмотрим на другом конце планеты, не так давно это место считалось сосредоточением добра и светочем мудрости, а теперь… сам посмотри.

Олег, мучительно скривившись от отвращения, обратил внимание на населённое людьми плоскогорье, откуда вверх вздымались заснеженные вершины, и едва сдержал мысленный вопль ужаса. Везде там кого-то насиловали, кого-то забивали камнями и палками, кого-то поджаривали на прутьях, кого-то живьём опускали в котёл с кипящим маслом, крюком вешали за яйца, везде страдания, боль, ужас, мучения. И отчаянное, мертвенное отчаяние покрывало эти высочайшие горы планеты, от этого отчаяния, от этой боли хотелось умчаться, куда глаза глядят, лишь бы только не ощущать эту дикую, нарастающую по мере приближения к горам боль. Все эти безумные чувства захлестывали Олега, голова трещала под этим невыносимым давлением; и от страшного, болевого напора хотелось бежать, исчезнуть, вернуться в свою добрую, средневековую реальность. Он попытался найти хоть какие-нибудь источники любви, доброты, радости. Ни единого… Такое ощущение, что в этом сумасшедшем мире вообще не было никого, способного любить. Не любящего, а хотя бы способного на это, способного хотя бы на сострадания…

Олег взвыл:

— Назад!

И четверо суток отходил от ужаса, от мрака будущего, попивая тёмное, зимнее пиво. Утром пятого дня, окунувшись в ледяной воде фиорда, обратился к богам:

— Ну что ж, покажите следующую живую картинку.

— Ты уже не будешь смотреть, ты будешь чувствовать, ты будешь участником. Сейчас ты окажешься в светлом будущем строителем коммунизма, — Перун самодовольно заржал.

— Ну что же вы всё время плачете, господин Мейерхольд?

Королёв ласково улыбнулся, режиссёр баюкал свои руки и в глазах его стояла печаль всего еврейского народа. Всхлипнул ещё раз и рыдающим, с надрывом голосом прошептал:

— Сначала они сломали все мои пальцы, потом били по почкам, а потом вызвали какого-то сифилитика и заставили меня пить его мочу.

Он внезапно, с отвердевшими интонациями произнес:

— И я всё подписал, что все мои друзья чьи-то шпионы, все родственники готовили заговор против советской власти.

Все сокамерники окружили его и стали утешать:

— Да что вы, батенька, так расстраиваетесь, ваших близких и так бы посадили, а нас всех всё равно скоро расстреляют, нам осталось потерпеть два-три дня, а потом мы будем свободны, — Глушко ухмыльнулся, — от жизни.

Загремели засовы и в камеру зашвырнули ещё одного.

— Ха, великий князь хренов!

Дверь лязгнула и закрылась. Все с интересом поглядывали на новичка: огненно-рыжие волосы, неестественно большие цвета весенней травы глаза, могучая, как у циркового борца, фигура.

«Похлеще Поддубного», — с восхищением подумал Вернадский.

Олег сумрачно посмотрел на всю компанию и плюхнулся в дальний угол камеры.

— Позвольте представиться: академик Вернадский, инженер Королёв, академик Вавилов, режиссер Мейерхольд, инженер Глушко, генерал…

Олег не слушал, рассматривал сырую, местами покрытую плесенью камеру и слегка подпорченные интеллектом лица.

— Где я?

Все заулыбались.

— На Лубянке.

— А где Лубянка?