Громкий стук в дверь оторвал его от гимнастики. Фелисито пошел открывать, подумав, что в это утро Сатурнина явилась как-то рановато: служанка никогда не приходила раньше семи. Но на пороге своего дома коммерсант увидел вовсе не ее, а слепого Лусиндо.

— Бегите скорее, дон Фелисито. — Нищий был страшно взволнован. — На углу мне сказали, что горит ваша контора на проспекте Санчеса Серро, так что звоните пожарным и летите что есть духу.

На памяти Ригоберто и Лукреции бракосочетание Исмаэля и Армиды было самым стремительным и малолюдным, впрочем одним сюрпризом в тот день не обошлось. Церемония проходила в муниципалитете района Чоррильос, в такой ранний час, когда ребятишки в форменных курточках еще только отправлялись в школу, а маршрутки и автобусы были набиты служащими, спешащими добраться до офисов в Барранко, Мирафлоресе и Чоррильосе. Исмаэль принял все меры к тому, чтобы сыновья не прознали о предстоящей свадьбе, поэтому он только накануне вечером известил Ригоберто, что тому надлежит явиться в муниципалитет — с супругой или без — ровно в девять утра, имея при себе положенные документы. Внутри их уже ждали жених с невестой и Нарсисо, по такому случаю облачившийся в темный костюм, белую рубашку и синий галстук с золотыми звездочками.

Исмаэль был одет в серое, с всегдашней своей элегантностью, а Армида надела покупной костюм и новые туфли — она выглядела смущенной и какой-то заторможенной. К донье Лукреции она обращалась «сеньора», несмотря на то что жена Ригоберто обняла молодую женщину и попросила перейти на «ты»: «Армида, теперь мы с тобой будем добрыми подружками», — но бывшей служанке было трудно, если не невозможно согласиться на это предложение.

Церемония прошла очень быстро: алькальд, спотыкаясь, зачитал обязанности брачующихся, а сразу после этого Ригоберто с Нарсисо расписались в свидетельстве о браке. Потом были объятия и крепкие рукопожатия. Но во всем этом чувствовалась холодность и — как подумалось Ригоберто — даже искусственность и притворство. А вот и сюрприз: на ступенях муниципалитета Исмаэль плутовато улыбнулся Ригоберто с Лукрецией:

— А теперь, друзья мои, если у вас есть время, я приглашаю вас на венчание в церковь.

Они собираются пройти еще и религиозное таинство!

— Да это куда серьезней, чем кажется! — заметила Лукреция по дороге в старую церковь Богоматери Кармен-де-ла-Легуа в бухте Кальяо. — Тут может быть только одно объяснение: твой друг влюбился по-настоящему и закусил удила, — добавила она. — А может, он попросту сбрендил? Вообще-то, не похоже. Господи, ну кто же тут сумеет разобраться? По крайней мере, не я.

В маленькой церковке тоже все было подготовлено заранее. По преданию, в колониальные времена путешественники, отправлявшиеся из Кальяо в Лиму, всегда останавливались здесь помолиться Пресвятой Деве дель Кармен, чтобы та защитила от разбойников, кишмя кишевших на безлюдных просторах, отделявших тогда маленький порт от столицы вице-королевства. Плюгавому священнику хватило двадцати минут, чтобы обвенчать и благословить новобрачных. Не было никакого празднества с тостами — только очередные объятия и поздравления от Нарсисо, Ригоберто и Лукреции. И только после венчания Исмаэль объявил, что они с Армидой отправляются прямо в аэропорт: так начнется их медовый месяц. Чемоданы уже загружены в багажник «мерседеса». «Только не спрашивайте, куда мы направляемся, — этого я вам не скажу. И непременно почитайте завтра страничку частных объявлений в „Эль Комерсио“. Все лимское общество узнает о нашей свадьбе». Исмаэль рассмеялся и хитро подмигнул Ригоберто с Лукрецией. Они с Армидой тотчас же уехали — молодых увез Нарсисо, из свидетеля снова превратившийся в личного шофера дона Исмаэля Карреры.

— Мне до сих пор не верится, — не унималась Лукреция, когда они уже возвращались домой по шоссе Костанера. — Тебе не кажется, что все это игра, какой-то театр, маскарад? В общем, не знаю, как и назвать, только в жизни, по-настоящему, так не бывает.

— Да-да, ты права, — согласился Фелисито. — У меня все утро было ощущение нереальности происходящего. Ну что ж, теперь Исмаэль с Армидой улетают, чтобы наслаждаться жизнью. И уберечься от последствий. Я имею в виду, от того, что свалится на голову остающимся. Может, нам с тобой тоже отправиться в Европу, да поскорее. Почему бы нам не уехать пораньше, Лукреция?

— Нет, мы не можем, пока остается эта проблема с Фончито, — твердо сказала Лукреция. — Разве совесть тебе позволит уехать в такой момент, оставить его одного, с этакой мешаниной в голове?

— Конечно не позволит, — согласился дон Ригоберто. — Если бы не эти треклятые явления, я давно бы уже купил билеты. Ты даже не представляешь, как я мечтаю об этом путешествии, Лукреция. Я изучил наш маршрут под лупой, до самых мельчайших подробностей. Ты будешь в восторге, вот увидишь.

— Близнецы узнают обо всем только завтра, из объявления в газете, — рассуждала Лукреция. — Когда они поймут, что птички упорхнули, то первым, к кому они обратятся за разъяснениями, будешь ты, в этом я совершенно уверена.

— Ну разумеется, я, — кивнул Ригоберто. — Но поскольку они нагрянут только завтра, давай сегодня устроим день абсолютного мира и покоя. Пожалуйста, не будем больше говорить о гиенах.

Они попытались так и сделать. Ни за обедом, ни вечером, ни за ужином ни разу не упомянули о сыновьях Исмаэля Карреры. Когда Фончито вернулся из школы, его известили о состоявшейся свадьбе. Мальчик, который со своих первых встреч с Эдильберто Торресом вечно казался отрешенным, сосредоточенным на своих внутренних переживаниях, как будто и не придал рассказу о свадьбе никакого значения. Он выслушал родителей, вежливо улыбнулся в ответ и закрылся в своей комнате, сославшись на то, что задали много уроков. Но хотя Ригоберто с Лукрецией за весь остаток дня так ни словом и не обмолвились о близнецах, они знали: что бы они ни делали, о чем бы ни говорили, им не избавиться от тревожного вопроса — как поведут себя гиены, узнав о переменах в жизни отца? Супруги прекрасно понимали: разумной, цивилизованной реакции ждать не приходится. Ведь эти братцы не были ни разумны, ни цивилизованны — не зря же к ним, когда они еще бегали в коротких штанишках, намертво прицепилось прозвище «гиены».

После ужина Ригоберто ушел в свой кабинет и решил устроить одно из любимейших своих сопоставлений: Концерт номер 2 для фортепиано с оркестром, опус 2, Иоганнеса Брамса — в первом случае оркестром Берлинской филармонии дирижировал Клаудио Аббадо, а за роялем был Маурицио Поллини, а во втором — сэр Саймон Рэттл и Ефим Бронфман. Обе версии были замечательны. Ригоберто так и не мог решить, какой из них отдать окончательное предпочтение; он всякий раз приходил к заключению, что обе записи, столь непохожие одна на другую, в равной степени превосходны. Однако в тот вечер трактовка Бронфмана словно преобразилась: с началом второй части, Allegro appassionato, открылось нечто, определившее его выбор. Ригоберто почувствовал, как увлажнились его глаза. Вообще-то, он редко плакал, слушая музыку. Так в чем же тут было дело: в Брамсе, в пианисте, в повышенной чувствительности после дневных потрясений?