— Когда Хустиниана тебе все это пересказывала, вы обе были голенькие, любовь моя? — Задавая свой вопрос, Ригоберто едва ощутимо покусывал шею, ушки, губы своей жены, а руки его оглаживали ее спину, ягодицы и промежность.

— Она была со мной так же, как я сейчас с тобой, — отвечала Лукреция, лаская его, кусая его, целуя его, отправляя слова в глубину его рта. — Нам едва хватало воздуха, ведь мы задыхались: я глотала ее слюну, а она — мою. Хустиниана считает, что именно Армида, а не Исмаэль сделала первый шаг. Она первая потрогала Исмаэля. Вот здесь, да. Вот так.

— Да, да, ну конечно да, не останавливайся. — Ригоберто мурлыкал, пристраиваясь поудобнее, у него почти не осталось голоса. — Так и должно было случиться. Так оно и было.

Слова надолго уступили место объятиям и поцелуям, но потом Ригоберто усилием воли сдержал свои порывы и чуть-чуть отстранился от жены.

— Мне не хочется кончить прямо сейчас, любовь моя, — прошептал он. — Пусть это наслаждение продлится. Я тебя хочу, я тебя люблю.

— Значит, откроем скобки, — согласилась Лукреция и тоже слегка отстранилась. — Тогда давай поговорим об Армиде. В каком-то смысле все, что она сделала и чего добилась, — восхитительно, ведь верно?

— Во всех смыслах, — подчеркнул Ригоберто. — Это настоящее произведение искусства. Заслуживает почета и уважения. Армида — великая женщина.

— Продолжим отступление, — сказала Лукреция другим тоном. — Если я умру раньше тебя, то совершенно не обижусь, если ты женишься на Хустиниане. Она уже знает все твои пунктики, как хорошие, так и дурные — особенно дурные. Просто имей это в виду.

— Ну хватит уже о смерти, — взмолился Ригоберто. — Давай вернемся к Армиде, и, ради всего святого, не отвлекайся от главного!

Лукреция вздохнула, прижалась к мужу, отыскала губами его ухо и очень медленно зашептала:

— Как я уже говорила, она все время была при нем, всегда поблизости от Исмаэля. Порою, когда Армида наклонялась, чтобы стереть с кресла вот такое пятнышко, у нее задиралась юбка и незаметно для нее — но не для него! — обнажалась точеная щиколотка, округлая коленка, гладкое шелковистое бедро, а еще плечо, локоток, шея, ложбинка между грудей. В этих оплошностях не было и не могло быть никакой вульгарности. Все казалось случайным, естественным, вовсе не подстроенным. Судьбе было угодно, чтобы из-за череды этих мелких совпадений наш друг, старик, ветеран, отец, запуганный собственными сыновьями, открыл, что он все еще мужчина, что его петушок, оказывается, жив-живехонек. Как и тот, которого я сейчас касаюсь, любовь моя. Твердый, влажный, трепетный.

— Я страшно волнуюсь, когда думаю, каким счастливым, наверное, ощутил себя Исмаэль, узнав, что у него все на месте, что его петушок после такого долгого молчания вновь начинает петь, — рассуждал Ригоберто, извиваясь под простыней. — Я прямо млею, любовь моя, когда представляю, как Исмаэлю, все еще погруженному в свое вдовство, стало вдруг хорошо и приятно от новых фантазий, желаний, поллюций — и все из-за этой служанки. Кто первый потрогал другого? Давай-ка угадаем.

— Армида никогда не думала, что дела зайдут так далеко. Она надеялась, что Исмаэль к ней привяжется, откроет благодаря ей, что он, несмотря на старческий облик, вовсе не развалина, что помимо унылой физиономии, нетвердой поступи, расшатанных зубов и близоруких глаз у него есть еще и трепещущий член. Что плоть его еще способна вожделеть. Что однажды, преодолев свою боязнь показаться смешным, он в конце концов решится на отважный шаг. Вот каким образом между ними установилось потаенное интимное сообщничество — в огромном колониальном доме, который со смертью Клотильды превратился в лимб на краю ада. Возможно, Армида подумала, что их игры подвигнут Исмаэля произвести ее из служанки в любовницы. Быть может, даже снять для нее домик и определить небольшое содержание. Вот о чем она мечтала, я уверена. И не более того. Красавица никогда не представляла, что за революция произойдет в жизни славного Исмаэля и что волею обстоятельств она сама превратится в орудие возмездия для больного душой, отчаявшегося отца.

Так, а это еще что? Что тут за нарушитель спокойствия? Что вообще происходит под этой простыней? — прервала свои рассуждения Лукреция, подстраиваясь, возмущаясь, ощупывая.

— Продолжай, продолжай, любовь моя, ради всего, что тебе дорого, — умолял, задыхался, вожделел Ригоберто. — Только не замолкай сейчас, когда все получается так хорошо.

— Да я уж вижу! — смеялась Лукреция, вертясь, чтобы освободиться от сорочки, помогая мужу избавиться от пижамы, и вот они уже сплетаются, комкают белье на постели, целуют друг друга.

— Я должен знать, как они в первый раз переспали, — приказал Ригоберто. Он накрепко прижимал к себе жену и шептал прямо в ее губы.

— Я расскажу, только дай мне глотнуть хоть немножко воздуха, — спокойно отвечала Лукреция. Она воспользовалась передышкой, чтобы просунуть язык в рот Ригоберто и принять его язык. — Все началось с плача.

— С чьего плача? — растерялся Ригоберто. Все тело его напряглось. — Из-за чего? Армида была девственницей? Ты это имеешь в виду? Он лишил ее невинности? Заставил плакать?

— Слезы иногда приходили к Исмаэлю по ночам, дурачок, — объясняла Лукреция, пощипывая его за задницу, разминая его, протягивая руки к его яичкам, покачивая их, словно в колыбельке. — В общем, он вспоминал про Клотильду. Это был громкий плач, рыдания проникали сквозь двери, сквозь стены.

— И само собой, достигли комнаты Армиды, — оживился Ригоберто. Одновременно он переворачивал Лукрецию на спину и пристраивался сверху.

— Они ее разбудили, подняли с постели, заставили ее броситься к несчастному старику, — рассказывала Лукреция, плавно извиваясь под телом супруга, обнимая его, раздвигая ноги.

— Она не успела даже надеть халат и тапочки, — перебил жену Ригоберто. — Ни причесаться, ни привести себя в порядок. И вот она, полураздетая, влетает в спальню Исмаэля. Я так и вижу ее, любовь моя.

— Не забывай, что все происходило в темноте; она натыкалась на мебель, а плач страдальца направлял ее к постели. Добравшись до Исмаэля, она обняла его, а он…

— А он тоже прильнул к ней и рывком содрал с нее ночную рубашку. Она как будто сопротивлялась, но не долго. Сопротивление только обозначилось, а она уже прижималась к нему. Наверное, она страшно удивилась, обнаружив, что Исмаэль в тот момент превратился в единорога, он протыкал ее, заставлял вопить.

— Заставлял вопить, — повторила Лукреция и тут же завопила сама. И взмолилась: — Подожди, подожди, не уходи еще, не будь подлецом, не поступай со мной так!

— Я люблю, люблю тебя! — выкрикнул Ригоберто, целуя жену в шею, чувствуя, как вся она окаменела, а мгновение спустя она уже стонала, оплывала и сопела в неподвижности.

Несколько минут они лежали спокойно и тихо, приходя в себя. Вскоре они уже принялись шутить, встали, умылись, оправили постель, Ригоберто снова облачился в свою пижаму, Лукреция — в ночную рубашку, они погасили свет и попытались заснуть. Но Ригоберто еще долго лежал, слушая, как успокаивается и замедляется дыхание Лукреции, — жена погружалась в сон, в неподвижность. Все, она уже спит. А видит ли она сны?