механизмов, в сталинском СССР достиг своей вершины. Между тем, как показывают работы т. н. ревизионистов, контроль этот являлся часто видимостью, а индивид отнюдь не потерял своей субъектности.

Очевидно, что выбор исследовательской модели зависит от предмета изучения. В центре внимания данной работы идеологические кампании и дискуссии, проходившие в советской исторической науке в последнее сталинское десятилетие (1940-е — 1953 гг.). Поскольку идеологические кампании и дискуссии — это вненаучные явления, часть политической культуры того времени, то естественным становится обращение к культурному, политико-идеологическому и дискурсивному контекстам. Под идеологическими кампаниями понимается интенсивная серия мероприятий советской власти, нацеленных на утверждение нужных идеологических постулатов. Особенностью советской системы являлось то, что такие кампании стали нормой жизни и активно использовались в качестве элемента социальной мобилизации и проверки граждан на политическую лояльность[167]. Нередко исследователями используются термины, уточняющие или дополняющие прилагательное «идеологические». Скажем, «политико-идеологические»[168] и/или «идеолого-пропагандистские»[169] кампании. По наблюдениям А. С. Кимерлинг, идеологические кампании являлись способом политизации частной жизни советских граждан, втягиванием их в политическую культуру[170]. Добавлю, что это была политизация не только частной сферы, но и профессиональной (субкультур различных профессиональных групп).

Идеологические кампании схожи в механизмах реализации. Но среди них есть и различия. Условно их можно разделить на кампании с высокой и малой степенью формализации. Отличие первого типа от второго заключается в том, насколько участники кампаний формально или неформально относятся к кампании и своему участию в ней. В первом случае все заканчивалось ритуализированным выполнением тех или иных предписаний. Второй сценарий возможен был в том случае, когда участники оказывались по тем или иным причинам заинтересованы в проведении кампании, видели в ней личную выгоду для себя.

Кампании также можно разделить на проходящие «по известным правилам» или «без правил»[171]. Существование правил поведения, следование которым позволяло минимизировать репрессии, заметно снижало количество жертв. Умение следовать правилам — необходимый навык выживания, прививавшийся советской действительностью. Например, проработки 1937 г. проходили без очерченных правил игры, которыми могли бы пользоваться как жертвы, так и преследователи. Это привело к резкому всплеску количества арестованных и репрессированных.

Как правило, чистки проходили по определенным стандартам, и понимающие их люди довольно эффективно избегали самого худшего. Идеологические кампании послевоенного времени, несмотря на их охват и размытость понятий, довольно отчетливо формулировали правила поведения, следование которым спасало.

Еще один термин, который будет активно использоваться в работе, — это «идеологические дискуссии». По сути, они напоминают те же кампании, хотя и отличаются в стилистике проведения. Внешне они действительно проходили в виде дискуссий, имели наукообразный формат, где можно было высказывать разные точки зрения, пытаясь уловить новые идеологические веяния и предпочтения самого Сталина. Грань между кампаниями и дискуссиями провести нелегко, поскольку дискуссии часто перерастали в кампании. Например, дискуссионная поначалу сессия ВАСХНИЛ стала прологом кампании борьбы с объективизмом. Все же «идеологический градус», пусть и не поддающийся абсолютно точному измерению, позволяет достаточно уверенно сказать, что борьба с объективизмом и космополитизмом — это кампании, а обсуждение вопросов языкознания и политэкономии — это дискуссии. Важным критерием является и то, что дискуссии имели более ограниченный эффект — так, дискуссия по языкознанию не охватила все сферы интеллектуальной жизни, — в то время как кампании отличались тотальностью. «Начинаясь в одной области, кампания захватывала и все общество, в том числе и все области культуры»[172], — указывает историк науки К. А. Томилин. Но главным признаком дискуссий следует признать то, что они все же были, пусть часто и формально, посвящены научным вопросам.

Важным является наблюдение известного историка науки А. Б. Кожевникова о том, что послевоенные идеологические кампании и дискуссии отличались заметным разнообразием, как идейным, так и содержательным[173]. Поэтому одной из ключевых задач исследования является анализ их прохождения в конкретных условиях состояния советской исторической науки. Следует присоединиться к выводам Кожевникова: «Ученые ответили на такое “приглашение” власти многообразием конфликтов, преследуя разнообразные собственные цели, изобретательно комбинируя наличные культурные и риторические ресурсы, вступая в диалог с политиками на их языке и апеллируя к ним как арбитрам. При этом правила публичного поведения и языкового дискурса были в определенной степени заданными, но сохраняли достаточное пространство для импровизации, что приводило к тому, что исход разыгрываемого “поединка” был непредсказуем, а события становились совершенно непохожими друг на друга»[174].

Кампании и публичные дискуссии, вне сомнения, являлись способом конструирования и последующего контролирования советской науки. Контроль имел как институциональную форму (управление университетами и академическими институтами, финансирование), так и внеинституциональную (репрессии, идеологическое давление, поощрения, неформальный контроль научного общества и т. д.). Идеологические кампании были внеинституциональной формой контроля. То есть они не были зафиксированы законом, их проведение не являлось неотъемлемой функцией учреждений образования и науки. Другое дело, что эти учреждения всегда были потенциально готовы к проведению таких публично-идеологических процессов. Более того, и само научное сообщество, пройдя репрессии Гражданской войны и 1930-х гг., было психологически готово к репрессивным кампаниям, воспринимая их как ужасающую, но неотъемлемую и потому привычную часть действительности.

Если рассматривать идеологические кампании через призму их статуса в системе управления, то бросается в глаза несколько особенностей: во-первых, их неофициальный характер (но вполне с официальными последствиями), а во-вторых — нерегулярность их действия. Возникновение очередной кампании, такое логичное с точки зрения исследователей, для современников оказывалось совершенно неожиданным. Еще вчера можно было что-то говорить, а уже завтра это считалось преступлением. Еще одной важной чертой кампаний была их массовость: в них невольно принимало участие все научное сообщество. Одни были гонителями, другие — гонимыми, иногда роли менялись. По наблюдениям Я. С. Лурье, можно говорить об «абсолютной простреливаемости» любой идеологической позиции[175]. Точно определить, какая позиция верна, а какая нет, было невозможно.

Огромную роль в идеологических кампаниях играла пресса. Приведем наблюдение историка С. Н. Ушаковой: «Советская пропаганда в различные периоды имела своеобразные идеологические “скелеты”, которые определялись политической линией партии в данный момент и служили основанием для оценки событий во внешней и внутренней жизни страны. Как правило, они формулировались в форме тезисов, лозунгов, воззваний. В печати эти идеологические схемы реализовывались, во-первых, через передовые статьи, задача которых и состояла в отражении официальной точки зрения на события, и, во-вторых, через подбор и редактирование соответствующей информации»[176]. Не случайно, что именно пресса станет главным источником публичных обвинений и в послевоенное время.

По форме кампании и дискуссии являлись переносом ритуалов партийной жизни в общественную среду[177]. Этот факт заставляет пристальнее, нежели ранее делалось в историографической литературе, обратить внимание на партийную культуру того времени. Крайне важно и то, что кампании являлись инструментом «внутренней