Но я и сам понимал, что это — ложь…

Одесса, Украина. 14 июля 2017 года

Только верю я,

Что наступит день,

И уйдет зима, и придет апрель.

И тогда мы покажем им всем,

Фидель…

Как же давно это было. Время, когда можно было без оглядки верить. Время, когда главной проблемой было достать апельсины к Новому Году. Время, когда кого-то можно было назвать братом…

Я уезжал из России на Запад антикоммунистом. В девяностые мы служили… мы видели, что вообще творится вокруг — но при этом большинство из нас реально поддерживали Ельцина, точно вам говорю. Даже в самые тяжелые и смутные дни — поддерживали Ельцина. Советский Союз — запомнился нам бесконечными очередями, бесконечной говорильней по телеку и веселым хаосом упадка. Жрать нечего, жить весело, куча запретов, на которых всем насрать, все бегают по магазинам и отовариваются, а кому повезло служить в ЗГВ[15] — те бегают по германским автомобильным барахолкам, скупают дешевые подержанные машины и гонят их домой, на Родину. А Родина их встречает — палатками в раскисшем осеннем поле и… я вас туда не посылал. Да, не посылал. Да никто ни от кого и не ждал тогда ничего особо. Все всё понимали…

Украина — дала мне по башке, причем не один раз, а дважды. Первый раз — в мае две тысячи четырнадцатого. Когда несколько десятков человек сгорели заживо в Доме Профсоюзов (потом у украинской власти хватило ума отдать это проклятое место под штаб украинских ВМФ), но самое страшное произошло не второго мая. А третьего. Когда к Дому Профсоюзов ринулись любители сделать селфи с трупами. Когда украинский интернет вскипел зловонной пеной шуточек про поджаренных колорадов. Когда произошедшему открыто радовались десятки, сотни тысяч людей. И тогда-то я понял, что мы потеряли что-то очень важное, что-то, что сложно описать словами и невозможно купить деньгами — но что-то чрезвычайно важное. Что-то, что дает нам возможность оставаться людьми.

Мы это потеряли.

Второй мой постмайданный приезд в родную Одессу — это приезд в составе особой группы полицейских инспекторов ЕС, которые должны были помочь Украине подготовить полицейских детективов на смену прежним, уголовному розыску. Я уже описывал это, не буду ударяться в словеса. Оба моих напарника погибли, одного — убили нацгвардейцы и пограничники, когда мы пытались уйти в Приднестровье. Тогда я понял еще одно. Нет, не то, настолько живуча и страшна система — той системы уже не было по факту, украинцам удалось ее сломать и разгромить ценой большой крови. Я понял, как страшно то, что пришло ей на смену. Такой мрак… такого мрака не было нигде, наверное. В Латинской Америке, в том же Уругвае — было антикоммунистическое военное правительство, действовали эскадроны смерти — все это прекратилось только в конце девяностых, с концом глобального противостояния двух систем. В Аргентине — правила хунта, у нее были военные советники из Франции и наши, белогвардейцы[16]. Тогда была разработана концепция войны армии против активной части общества, получившая название «аргентинский вариант». Группы офицеров младшего и среднего звена — объединялись в ячейки, похищали и убивали людей, о которых становилось известно как о коммунистах, сочувствующих или носителях антиправительственных взглядов. При этом, в отличие от всех других систем — они не получали приказа делать это, не отчитывались о выполнении, не говорили, куда дели тела — во многом поэтому, до сир пор судьба большей части похищенных в те времена неизвестна, и белые платки — ничего не могут сделать[17]. Это все страшно… мы не представляем как это страшно… хотя нет, представляем. Тридцать седьмой — навсегда останется с нами, как общий грех — и грех каждого из нас. Но чтобы генерал вооруженных сил, Герой Украины — одновременно с этим был покровителем и куратором банды, чтобы бандиты, военные и правоохранители стали сторонами одной и той же медали, когда бандиты делают то, что не хотят или не могут военные… Когда наличие собственной банды становится чудовищной нормой и обязательным условием для продвижения наверх, точно так же как раньше было понятие «блат», наличие людей, лично тебе обязанных. Когда нормой для решения вопросов продвижения наверх — становится не компрометация, а убийство конкурента. Когда убийство становится обыденностью.

И вот сейчас, когда я уже к пятому десятку иду — вот сейчас я начинаю понимать, что мы на самом деле потеряли в те проклятые годы. Человечность мы потеряли — то, что нельзя описать словами — но и без чего нельзя жить.

Нет, меня вряд ли можно назвать коммунистом. Просто я начал понимать то, что до этого не понимал.

В Одессу — я летел через нейтральную Вену — там был рейс до Одессы, с пересадкой. В Вене на меня откровенно косились — на людей с бородой в Европе косятся, сейчас это немодно, по понятным причинам. Немного спасало то, что борода была коротко пострижена и очки — они придавали мне сходство с барбудос[18].

Аэропорт Одессы — встретил мелким дождем и обглоданными костями нового терминала рядом со старым, советским еще. Придурок на букву С начал не одну, а две стройки — нового терминала Одесского аэропорта, и аэропорт для бюджетных авиакомпаний, на базе бывшего военного аэродрома. Не закончили, как водится — ни один.

Впрочем, после Латинской Америки — я отношусь к этому с пониманием. Там еще круче все…

До аэровокзала — к моему удивлению, нас подвезли на вездесущих украинских Богданчиках. Наверное, аэропортовские автобусы советского времени вышли из строя от старости. В здании аэровокзала — остро пахло каким-то средством для мытья окон. Ну, здравствуй, Одесса…

Одна сплошная Гавана, твою мать…

* * *

Щипало в носу и хотелось плакать — от того, что я теперь здесь чужой. Что я свой в Аргентине, в Уругвае и чужой на Украине. Свой среди чужих, и чужой среди своих.

Но я держался. Нельзя раскисать…

Снимать квартиру я пока не стал — посмотрим еще, что к чему. Не сезон, так что снять — всегда успею. Вместо этого — я купил с рук смартфон и походил по городу, ища бесплатный вай-фай. Он — нашелся рядом с Оперным театром. Хорошее место…

То, что я собирался сделать — называлось «распределенным звонком». Это значит, что вы берете два телефона и ставите на них специальную программу. Один