Его лицо – цвет которого и без того был недостаточно здоровым – сильно побледнело. Через несколько минут оно приобрело голубоватый оттенок. Взгляд Уэллса тоже переменился – он остекленел и застыл.

Сразу за тем веки Уэллса сомкнулись, и его голова совершенно безвольно закатилась назад.

И вот Риггс берется за щипцы. Знаком он указывает Колтону, что следует убрать баллон с газом от губ Уэллса. Он разжимает челюсти подопытного, не прилагая к тому особых усилий. Он отодвигает язык и – каждая подробность прочно засела в его памяти – чувствует, как неистово заколотилось в его груди сердце. Он устанавливает щипцы на зуб и начинает раскачивать его, каждую секунду ожидая жалобных возгласов и стонов, которые он слышал уже много тысяч раз, которые стали для него рутиной и неотъемлемой частью профессии. Но Уэллс молчит. Уэллс не шевелится. Риггс делает рывок. Через секунду он отдергивает руку с щипцами и зажатым в них окровавленным у корней зубом. Уэллс по-прежнему неподвижен, он не сопротивляется и – несмотря на все – дышит.

Риггс оглядывает стоящих вокруг кресла. Все затихли. Они не способны вымолвить и слова. Все могут только лишь бестолково смотреть на лицо Уэллса. Риггса все еще наполняет необъяснимый страх. Вскоре едва различимо лицо Уэллса начинает приобретать свой естественный цвет. Он глубоко вздыхает. Его руки и ноги начинают двигаться. Он открывает глаза, поднимает голову, оглядывается, видит зуб, который все еще зажат в щипцах Риггса, и одними губами произносит короткую фразу: «Я ничего не почувствовал – я почувствовал лишь, будто бы меня укололи иголкой…» В заключение он добавляет, в то время как остальные продолжают хранить молчание: «Это самое замечательное открытие нашего времени».

В этот самый день Уэллс полностью переменился. Он продолжает жить в Хартфорде, но живет только ради своего изобретения. Он забывает жену и дом. Он поселяется в лаборатории. Он добывает окислы азота и изо дня в день ставит эксперименты на себе самом. Он вдыхает разогретый и охлажденный газ, испытывает множество прочих его состояний. Он вдыхает другие газы и пары, которые во время «комических представлений» также используются вместо веселящего газа – среди них и серный эфир, который применяли прежде всего в южных штатах. Последний показался ему наименее подходящим и наиболее опасным – из-за неприятных симптомов, возникающих при его вдыхании. Уэллс остановил выбор на веселящем газе.

Как ему удалось выяснить в ходе экспериментов на себе, совершенно бледное лицо и бескровные, голубоватые губы не являются предвестниками скорой смерти, в чем сначала были уверены и Риггс, и он сам. Поэтому он решается впервые опробовать веселящий газ на пациентах.

До января 1845 года, всего за несколько недель, он успел применить его при четырнадцати-пятнадцати операциях. За исключением двух раз, когда газ не полностью подействовал, обезболивание было безупречным. В считанные дни почти весь Хартфорд знал, что у Уэллса можно удалить зуб без боли, поэтому приток пациентов в его клинику нарастал. В Уэллсе же назревало понятное желание поделиться своим открытием со всем миром. Практикуя в крошечном уездном городке, каким был Хартфорд, он рассудил, что мир может узнать о его изобретении, если ему удастся выступить перед представителями Гарвардской медицинской школы в Бостоне и Массачусетс Дженерал Хоспитал. Ему не терпелось представить им доказательства открытого им постулата: безболезненные операции больше не миф и не мечта, а реальность и даже рутина.

Риггс позже рассказывал, что Уэллс буквально бредил поездкой в Бостон. Самым близким из всех его бостонских знакомых был Мортон, его бывший ученик.

В ребяческом, доверчивом сердце Уэллса поселилась уверенность в том, что он являлся автором открытия, которому суждено перевернуть мир. И вот он отправляется к Мортону, чтобы рассказать ему обо всем.

Мортон выслушал тогда своего учителя, но его восторженные речи, если верить свидетельствам третьих лиц, не вызвали у него особого интереса. Мортона нельзя было отнести к почитателям и служителям науки – он был молодым практиком, в некотором смысле даже неблагонадежным авантюристом, который, тем не менее, предпочитал уверенно стоять на ногах. Эта его расчетливость проявилась, когда он предложил Уэллсу нанести визит Джексону. Если Джексон, пользовавшийся тогда большим авторитетом в разных областях медицины даже за пределами Бостона, заинтересуется открытием, то это, полагал Мортон, уже можно было бы считать огромной победой.

Научная слава Джексона, родившегося в Плимуте, штат Массачусетс, студента Гарвардской медицинской школы, французской Сорбонны и Института минералогии, а также ученика многих парижских и венских корифеев, служащих физике, химии и геологии, тогда как раз приближалась к своему пику.

Джексон был выдающимся ученым, но человеком в высшей степени высокомерным. Казалось, визит по такому грошовому делу оскорбил бы его и воспалил его праведное презрение по отношению к псевдоученым. Честолюбие этого человека ни для кого не было секретом. Как раз тогда в самом разгаре было его и Морзе противостояние, причиной которому послужили его более чем сомнительные претензии на изобретение телеграфной азбуки, которое он, соответственно, приписывал себе.

Семнадцатого января 1845 года Уэллс и Мортон оказались в доме этого человека, и Уэллс неумело, но вдохновенно и с трогательной доверчивостью рассказал ему о своем изобретении.

Джексон был не слишком многословен. Его ответ содержал несколько дидактических сентенций о проблеме обезболивания. Он напомнил, как давно человечество лелеет мечту о преодолении боли и перечислил средства, на которые тысячелетиями возлагали определенные надежды: опий, мандрагора, индийская конопля, гипноз Месмера. Его приговор был таков: все старания были тщетны и таковыми им суждено остаться.

Несложно представить себе, насколько сильно было эмоциональное потрясение Уэллса, когда Джексон на корню пресек все его попытки дать более подробные объяснения. Разумеется, это разочарование пошатнуло уже и без того иссякавшую веру Уэллса в себя, с которой он приехал в Бостон. Уэллсу, в душе которого уже пробивались первые ростки неуверенности, ничего не оставалось, как направиться к Джону Коллинзу Варрену в Центральную больницу штата Массачусетс Дженерал Хоспитал.

Я так и не смог выяснить, как Уэллсу пришла в голову эта мысль. Варрен предпочел умолчать об этом, как и его ассистенты. Как часто случается, историческая правда и ясность затерялись среди последовавших распрей. Я не знаю, почему Мортон с такой готовностью защищал интересы Уэллса. Но многие свидетели впоследствии рассказывали, что Мортон присутствовал при выступлении Уэллса. Также с большой степенью уверенности можно утверждать, что Мортон покинул больницу сразу же после его провала.

Обо всем, что приключилось между семнадцатым января и тем злосчастным днем, можно судить только от противного. В этих рассуждениях можно оттолкнуться от выказанного в тот день Джоном Коллинзом Варреном отношения. Его взгляды перестали быть загадкой, уже когда он представил докладчика собравшимся под куполом операционной. А коль уж его вступительное слово было вежливо, но не лишено скепсиса, сарказма и предубеждения, легко было догадаться, что с самого начала к Уэллсу он был настроен критически.