Шли мы довольно долго, пока не наткнулись на густые заросли, за которыми мерцал бледно–розовый свет.

— Раздвинь ветви, чтобы мы могли войти, — приказала она.

Я повиновался.

— А теперь заходи, — снова сказала она. — Сначала ты, а потом я.

Я послушно вошёл и оказался в пещере, весьма похожей на ту, давешнюю, из мрамора. Каменные стены были сплошь завешены гирляндами зелёных побегов, которые обычно растут на тенистых утёсах. В дальнем углу среди листьев я увидел глиняную лампаду, горевшую ясным розоватым светом, и задумчивые тени, отбрасываемые её пламенем, переплетались с небрежно свисающими прядями папоротника и плюща. Моя спутница проскользнула вдоль стены, всё так же ни на мгновение не поворачиваясь ко мне спиной, и уселась в самом дальнем углу, полностью заслонив собой светильник.

Передо мной была изумительная, совершенная красота. Казалось, свет дивной лампады струится прямо сквозь неё — такой мягкой, нежной розовой тенью осенял он мраморную белизну её тела. Правда, что–то в этом смущало меня; лишь позднее я понял, что белки её глаз, как и всё остальное, тоже приобрели слегка розоватый оттенок. Почему–то я не могу воскресить в памяти черты её лица; помню только, что они, как и вся её девическая фигура, произвели на меня лишь одно, нераздельное впечатление дивной, неизъяснимой прелести. Я улёгся возле её ног, неотрывно глядя ей в лицо, а она принялась рассказывать мне диковинную историю. О чём была эта история, я не помню, но каждый поворот сюжета, каждая пауза ещё больше приковывали мои глаза и мысли к поразительной красоте сидящей передо мной девы; каким–то удивительным образом всё в её рассказе, явно или неявно, было связано с её красотой. Я слушал как заворожённый. Должно быть, она рассказывала мне про снег и бурю, про бешеные потоки и речных эльфов, про долгожданную встречу разлучившихся влюблённых и про чудную летнюю ночь, опустившуюся на мир грёз и преданий. Я слушал и слушал, пока сказка не смешалась с былью: мы с прелестной незнакомкой словно вросли в неспешное повествование, и вся история закружилась вокруг нас. Под конец мы с нею встретились в этой самой пещере, убранной зелёными гирляндами; вокруг нас раскинулась летняя ночь, отягощённая любовью, и только благоухание спящего леса безмолвно нарушало наше уединение.

Я проснулся, когда в пещеру уже заползал серый рассвет. Дева исчезла, а среди зарослей у самого входа я увидел нечто совершенно жуткое. Мне показалось, что передо мной зияет открытый гроб, приставленный к стене, но почему–то верхняя его часть в точности повторяла контуры головы и шеи — скорее, это была человеческая фигура, только полая внутри, как будто её сделали из полусгнившей древесной коры. У неё были руки; правда, от плеча до локтя они были лишь слегка обозначены, словно древесина здесь снова срослась после того, как её изрезали ножом, но пальцы были живыми и цепкими: они яростно теребили длинную шелковистую прядь чьих–то волос, словно пытаясь разорвать её на клочки.

Жуткое видение обернулось, и я увидел лицо той, что накануне так очаровала меня. Только теперь в утреннем свете оно выглядело зеленоватым, а глаза казались тусклыми и мёртвыми. На мгновение я оцепенел от ужаса, но тут новый страх прошил меня насквозь. В панике я попытался нащупать своё опоясание из буковых листьев, но не нашёл его: оно снова превратилось в прядь волос, и именно его так упорно терзала стоящая перед мной колдунья.

Она отвернулась и снова негромко рассмеялась, но на этот раз смех её был полон ненависти и презрения.

— Вот он, — сказала она, но не мне, а невидимому спутнику, который, должно быть, появился, пока я спал. — Теперь он от тебя не уйдёт.

Глаза мои расширились от ужаса, но пошевелиться я не мог, потому что вдруг увидел того, кто стоял рядом с нею. Его очертания оставались зыбкими и неясными, но сомнений быть не могло: передо мной был Ясень, а моя красавица оказалась девой Ольхой и теперь намеревалась отдать меня, лишённого единственной защиты, в руки страшного врага!

Ясень наклонил свою горгонью голову, вошёл в пещеру и начал медленно приближаться ко мне. Я прилип к земле, не в силах отвести взгляд от его голодных глаз и уродливой гримасы. Он навис надо мной, как дикий зверь над своей жертвой, протянул чудовищную лапу, и я уже приготовился к невыразимому ужасу смерти, видя, что он вот–вот схватит меня, как вдруг по лесу гулким эхом раздались частые, увесистые удары топора. Ясень содрогнулся, испустил страшный стон, отдёрнув руку, отшатнулся к выходу, повернулся и растворился среди деревьев. Его спутница, такая же ходячая смерть, как и он сам, мельком взглянула на меня с отчуждённой неприязнью на дивном лице, повернулась ко мне выеденной спиной, уже не пытаясь скрывать своё уродство, и тоже исчезла где–то в зелёных зарослях.

Придя в себя, я горько, безудержно зарыдал: дева Ольха обманула и чуть не погубила меня. А ведь меня предупреждали! — причём, именно те, кто прекрасно знал, что за опасность подстерегает меня.

«Вперёд, не сдавайтесь!» — сэр Эндрю сказал.

«Я ранен немного, но всё же живой.

Я только прилягу — кровь застит глаза —

Но встану опять, чтобы ринуться в бой».

Баллада о сэре Эндрю Бартоне

Дальше оставаться в пещере я не хотел, хотя лучи солнца казались мне ненавистными, а мысль о начале нового, невинного, дерзновенного дня — просто невыносимой. Здесь не было ни источника, ни колодца, чтобы смыть с лица жгучие слёзы и немного остудить лицо, — да и будь здесь вода, вряд ли я решился бы умыться ею, даже если бы она сверкала райской чистотой. Я поднялся, пошатываясь выбрался из пещеры, которая чуть было не стала моей могилой, и побрёл сам не зная куда, навстречу восходящему солнцу. Вокруг пели птицы, но мне было всё равно. У здешних обитателей был свой собственный язык, но мне больше не было до него никакого дела и уже не хотелось подыскивать к нему ключ.

Я безжизненно плёлся между деревьями. Мучительнее всего меня терзала даже не собственная глупость, а неотвязный вопрос: как может красота так близко уживаться с уродством? Даже когда лицо моей девы изменилось и на нём отразилась неприязнь, даже когда чары, окутывавшие её, развеялись и я увидел живой, ходячий саркофаг, неверную обманщицу, предавшую меня, в моих глазах она всё равно оставалась прекрасной. Я чувствовал себя совершенно сбитым с толку и ещё долго (и, надо сказать, не бесплодно) продолжал об этом размышлять.

Но кто избавил меня от смерти? Должно быть, какой–нибудь герой, бродящий по свету в поисках приключений, услышал о заколдованном лесе и, зная, что нападать на злого духа, поселившегося внутри старого ствола, совершенно бесполезно, изрубил топором его древесную оболочку, благодаря которой чудовище держало в страхе всю округу. «Должно быть, тот самый рыцарь, что так сожалел о своей ошибке и предостерегал меня от глупости, решил восстановить утраченную честь, — подумал я. — Должно быть, когда меня начало затягивать в ту же самую трясину, он разузнал о злобном могуществе Ясеня и подскакал к нему как раз вовремя, так что тот не успел утащить меня и закопать у себя под корнями, как какую–нибудь падаль, чтобы напитать свою безмерную ненасытность».