— Аминь, — отозвался Феодосий. — Входи, брат Григорий.

Вошедший чернец доставал головой до потолка кельи и еще пригибался. Он был нескладен, кучеряв, с редкой бороденкой, не успевшей по молодости как следует вырасти. Низко поклонившись игумену и отдельно боярину, молвил:

— Из села я, из Мокшани, отче Феодосий. Беда стряслась. Беда и еще полбеды.

— Что ж прибежал? Сам не справишься?

— Не справлюсь, отче.

— Ладно, ступай пока, видишь, гость у меня… Постой-ка. Как ты в монастырь попал, если я велел ворота днем не отпирать?

— Прости, отче, — Григорий пал на колени и ударил лбом в земляной пол, — я через стену перепрыгнул.

— Экий ты безобразник, — пожурил его Феодосий. — Ну да с твоим росточком… Ступай.

Монах принял благословение и скрылся за дверью.

Янь Вышатич посмеивался в бороду, наполовину седую. Настроение его заметно поднялось.

— Что же такого молодого на село посадил, отче игумен?

— Григорий и разумен, и духовен с годами будет. Молодость ему не помеха.

Боярин стал серьезен.

— Тебе, Феодосий, открыто будущее. Что будет с Русью?

Игумен смотрел в крошечное окошко кельи, затянутое бычьим пузырем.

— Отчего спрашиваешь, Янь Вышатич? — повернулся он к боярину, глянул остро.

— Тревожно мне. Князья Владимир и Ярослав на великий киевский стол через кровавые свары с братьями сели. Ярославичи пока в мире живут. А вдруг перессорятся? А сыновья их и внуки? Как полоцкий Всеслав, будут города друг у дружки жечь? Слыхал ты, какой намедни погром в Киеве, на Брячиславовом дворе, учинился? Давеча и знамения были в солнце и в звездах. К добру ли все это?

Феодосий покачал головой, в которой было не так много еще седых волос. Игумен оставался крепок, хотя давно подступала старость.

— Не к добру, боярин. Быть бедам. Как не быть им. Что с Русью будет, спрашиваешь. Так ведь нет ее, настоящей-то Руси.

— Как же нет?! — изумился Янь. — Ведь Иларион-митрополит сказал о ней: не худая и неведомая страна, а ведомая и слышимая всеми четырьмя концами земли! И когда еще сказал — при князе Ярославе!

— Иларион далеко смотрел. Мудрец он был и книжник, разумом в поднебесье летал. Очертания грядущего зрел. Ныне же Русь — тесто сырое. Месить его надо, долго, чтоб взошло как надо. Да не задохнулось в квашне, не скисло и не прогоркло. А то ведь как бывает… Позапрошлым летом рыбаки вытащили неводом из Сетомли утопленного младенца. Страшненький был ребеночек, и рассматривали мы его целый день. Срамные части на лице росли, а прочего не буду тебе и описывать. Опять его в реку бросили, от греха дальше. Тесто-то Божье, а замес бесовский получился, срамной.

— Кто же русское тесто месить будет? — спросил Янь.

— Все. Господними руками все будут — от князя до смердов.

— Какой прок от смердов? — Боярин наморщил высокий открытый лоб. — Они по сю пору в древнем язычестве пребывают. Русь же христианской должна быть.

Феодосий помолчал, четки в его руках водили хоровод.

— Как жив князь Святослав? — вдруг спросил он.

— Слава Богу. Здоров, весел. На ловища ездит. Пирует. Как говаривал князь Владимир, веселие Руси есть пити.

— И волхвы-песнотворцы, Велесовы внуки, на пирах тех поют? Вещий Боян не в княжьем ли тереме приют обрел? Так ли уж одни смерды в поганстве живут? Со смердов-то спрос меньший, чем с князей.

— Неспокойная душа у Святослава, — вздохнул боярин, тоже не любивший песельников, кормившихся при дворе Святослава. — Тоска его гложет, что первее Изяслава не родился и что не совершил великого, как прадед — князь Святослав Игоревич.

— А если б мог, как Иаков у Исава, отобрать первородство, — взял бы?

— Взял бы, — не думая, ответил Янь. — И не погнушался бы ничем… Оттого и тревожно мне, отче.

— Ничего, боярин, ничего, — успокаивал Феодосий, — отстоится тесто, поспеет наш пирог. Когда-нибудь. Верь в это и будь мужествен.

— Сколько же лет нужно?

— Лет? — едва заметно улыбнулся игумен. — А может — веков? Может, и через тысячу лет Русь еще не дойдет?

— Да что ж так?! Что за пирог-то будет?

— А какой Господом задуман, такой и будет. Ну, давай-ка я тебя благословлю, боярин. Брат пономарь скоро к вечерне ударит. Марье от меня подарочек передай. — Феодосий сунул в руки Яню Вышатичу образок Богородицы. — На Святой Земле, у Гроба Господня освящен.

— Благодарю, отче, что не забываешь нас, молитвами твоими не оставляешь.

— Ну, езжай с Богом, боярин. Скоро вновь свидимся.

— Да я как будто… — удивился Янь и просветлел: — Неужто в Чернигов пожалуешь, отче? Князь Святослав тоже рад будет видеть тебя. Жалеет он, что такого светоча, как ты, в его земле нет.

— Не светоч я, а худой раб, обо мне ли князю радоваться?

Феодосий первым вышел из кельи. Янь Вышатич простился с ним, сел на коня, подведенного боярским отроком. Игумен велел привратнику открыть ворота. Когда боярин уехал, Феодосий отправился на поварню, посмотрел на нового послушника, рубившего дрова. Послушник выглядел зверовато: борода и волосы косматы, одежонка грязна, кой-где пятна будто кровавые, руки узловатые, огромные. Работал же старательно.

— Как тебе новый работник, брат Павел? — спросил Феодосий у повара, раздумывавшего над парящим котлом.

— Не нарадуюсь, отче. С виду страшон, поначалу так даже напугался я, какого ты мне медведя привел. Теперь же думаю, добрый чернец будет. К послушанию, видно, привычный. Откуда он к тебе пришел?

Феодосий пожал плечами.

— Из разбойников.

Повар уронил в котел поварешку.

— После того, что ты сейчас сказал о нем, — улыбнулся Феодосий, — разве пристало тебе вновь пугаться? Это Божье создание раскаялось в своих грехах. Он плакал как ребенок, когда рассказывал мне о своей прежней жизни.

— Не сочти праздным любопытством, отче, — брат Павел обрел дар речи, — но ради назидательности скажи мне, что подвигло его раскаяться?

— Он с двумя товарищами хотел ограбить ночью монастырь. Почему-то все разбойники в округе думают, что здесь хранятся богатства. Они хотели залезть в церковь, но Господь не дал им этого совершить. После того они в страхе убежали. Один из них вскоре пришел ко мне, решив отныне поселиться в обители и работать на братию.

— Всю ночь до рассвета сегодня буду молиться Богу, сотворившему такое чудо, — возрадовался повар.

— Да ты ведь и без того до утра бодрствуешь в келье, брат Павел.

— Нет, отче, грешен — иногда я смыкаю очи.

Феодосий ушел из поварни и отправился искать Григория.

В тот час, когда день уже кончился, но сумерки еще мешкают спуститься на землю, из монастыря вышли двое. Они были в дорожных вотолах из грубой дерюги, в накинутых на головы клобуках. Один, долговязый, нес на плече котомку. Другой, тоже не низкого роста, кроме деревянного посоха ничего при себе не имел. То были игумен Феодосий и чернец Григорий.