Гавшу разобрало веселье.

— Сам Феодосий-игумен пожаловал к вашему хлевиннику. Вишь, поет ему.

Он с глухим урчаньем схватил девку поперек живота, будто враз оголодал, и кинул на сено. Набросился, стал терзать. Девка только попискивала.

Сладко и терпко любиться, когда за стенкой чернец, ничего не ведающий, распевающий свои молитвы, ни разу не испробовавший бабьего мягкого тела. Что за жизнь у монахов!

Гавша яростно перепахивал поле и уже готов был вновь засеять его. Он не почувствовал, как по спине что-то пробежало. Но услышал, как взвизгнула девка, выдираясь из-под него. Ощутил, как на голове шевелятся волосы.

Голосящая со страху девка бросилась, в чем мать родила, с сеновала во двор, побежала прочь, сверкая задней мякотью. Перед носом у Гавши заскакал серый комок, из которого торчали мохнатые лапы и будто бы свиное рыло. Гавша отмахнулся от него, попятился на карачках, уперся задом в стену. Торопливо перекрестился. Существо остановилось и, похоже, задумалось. Монах в хлеву пел псалом за псалмом, грозился именем Божьим.

Гавша вдруг, сам того не понимая, тихонько заскулил. Стал царапать ногтями деревянную стенку. Ему стало страшно тоскливо и одиноко, будто стоял на краю глубокого обрыва и ждал тычка в спину.

Серое существо ожило, задвигалось и убралось вон. Не через распахнутую дверь, а прямо сквозь стену.

Гавша нащупал рубаху и порты, очень медленно оделся. Руки дрожали, и ноги долго не попадали куда надо. Пояс не хотел застегиваться.

На всю жизнь после этого он возненавидел монахов…

…С рассветом Григорий на пару со смердьим холопом перевез мертвецов из лесу в село, к жилу посельского Прокши. Тиун долго не соглашался принимать убитых. Чужих заложных покойников, умерших плохой смертью, никому в селе не надобно было, хватало своих. Григорий с апостольской кротостью и великим терпением объяснял, что они не обратятся в упырей и не будут ни на кого нападать ночами. Прокша все равно не верил. Уложить трупы в холодную погребную клеть он позволил только после того, как монах пригрозил:

— Не стану искать головника! Собирайте серебро.

Умыв руки, помолившись и проглотив кусок хлеба, Григорий отправился в Киев. Феодосий ушел еще ночью, тихо, никого не обеспокоив, задав корма умирённым коровам и овцам. Скотина потянулась к еде, и никто больше не мучил ее. После полуночи, правда, по селу голышом бегала верезжащая девка, кричала, что видела упыря. Насилу ее угомонили, отвели в дом к отцу с матерью, а там уж девицу поучили уму-разуму.

До Киева Григорий в тот день не дошел. У самого плетня поскотины на краю села до него долетели брань и вопли. Во дворе местного знахаря набилась толпа смердов обоего пола. С крыльца силой стаскивали самого знахаря, нелюдимого мужика, жившего с немой женой. Григорий подошел ближе, послушал и заволновался. Сельские хотели устроить обряд испытания водой. Знахарю плевали в бороду, обвиняя в колдовстве.

— Он… он убил!

— А нам за него дикую виру плати!

— Женка у него ведьма… ишь ты, вытаращилась… глаз черный, ведьминский…

— Безъязыкой прикидывается… а сама в лягушку обернется и квакает…

Жена знахаря мертвой хваткой вцепилась в мужа, и ее тащили заодно с ним. Выволокли со двора, толпой пошли к речке. Григорий бегал вокруг и надрывался в крике, что языческие обычаи суть дьявольское искушение. Его оттирали, грубо толкали в бока и совсем не слушали. Потом к нему подошел ражий детина, ласковый мужик по имени Толбок, ростом не ниже, а в плечах вдвое шире. Взял Григория в объятия и повел в другую сторону.

— Ты б не мешал там, — попросил Толбок. — Чего уж. Ну кинут в воду. Ну поплывет, не утопнет. Вода колдунов не берет. А раз колдун, сам плати виру за убивство. Не наш он, не общинный. Пришлый откудова-то. И баба евойная оттудова же.

— А если не поплывет? — спросил Григорий, уже не пытаясь освободиться из медвежьих объятий Толбока.

— Тогда утопнет, — убежденно сказал смерд. — Ежели не вытянем. Водяному духу подарочек. Зато не колдун будет.

— Господи! — отчаянно воззвал Григорий к небу. — Помоги мне направить сих язычников на путь истины Твоей и отвратить их от бесовских треб!

Толбок привел его на свой двор, отворил амбарную клеть и втолкнул внутрь. Погремел снаружи засовом.

— Думаете бесов перехитрить? — Григорий колотился в дверь. — Они вас самих обдурят! Трудно ли им подержать невиновного на воде?

К реке, где собирались испытывать знахаря, меж тем пожаловали на конях княжьи отроки. Посмотрели. Мечник шевельнулся было всех разогнать, но Гавша остановил его:

— Заба-ава!

Знахарю, отпихнув немую женку, связали руки-ноги, положили в лодку-однодеревку. На весла сели двое мужиков, отплыли к середине. Речка была хоть и не широкая, зато быстрая, лодку сносило течением. Один смерд работал веслом, удерживая ее на стрежне, другой перекинул знахаря за борт.

На берегу затаили дыхание. Обездвиженное тело знахаря подхватило течение. Какое-то время он держался на поверхности.

— Ну я же говорил, — раздался довольный голос.

Потом стал тонуть. Голова ныряла и снова появлялась. Наконец исчезла совсем.

— Утоп…

Разочарование смердов было велико.

К месту, где в последний раз видели знахаря, изо всех сил гребли мужики в лодке. Один стащил с себя рубаху, прыгнул в воду. Скоро, однако, вынырнул, влез обратно, стуча зубами.

— Не наше-ол! — повестил он криком.

— Э-эх!.. Бабы, а ну отвернулись!

Толбок скинул лапти, рубаху и порты, пошел в реку. Долго не показывался из-под воды. Уже подумали, что и его схватил водяной дух, стали жалеть. Жена Толбокова наладилась было причитать. Но он вдруг выплыл, обвитый тиной, как русалка, белый, будто взаправдашний утопленник.

— Течением снесло, — объявил он. — Может, где и выплывет. Эй, бабы, чего вылупились?

— А на такой уд чего ж не поглядеть, Толбоша, — звонко ответила самая смелая, бултыхая монистом на шее и медными кольцами на висках.

— Я те погляжу, зараза! — взвилась Толбокова женка. — Я те так погляжу! Глаза вывалятся!

Толбок, поскакав поочередно на каждой ноге, влез в порты. Отпихнул жену, кинувшуюся с лаской, и пошел прочь.

— Ну так чего, — крикнул Гавша, — не колдун, что ли?

— Не-а, — сказали смерды и пошли в разные стороны по своим делам.

Княжьи отроки тоже потеряли интерес, ускакали.

Толбока нагнал посельский Прокша.

— Слышь, Толбоша, а женка-то немая утопилась.

— Сама?

Толбок сходу развернулся, задел плечом старосту, не успевшего отскочить.

— Сама. В камыши зашла и утопилась. Я видел. Там и плавает, зацепимшись.