его, не хотел объяснять. И когда он спрашивал после философа, почему тот в его доме сделал то, что отказывался сделать у себя, когда его просили о том, отвечал: «Я этого не делал, но мне грезилось во сне, что я это сделал… И в этом случае в фантастическом образе представлялось бодрствующему то, что другой видел во сне». Сам Августин пребывает здесь в некоем сомнении. Его вера в божественное всемогущество не позволяет допустить, что дьявол и в самом деле может перемещать людские души в зверей. «Но если демоны и делают нечто такое, о чем идет у нас речь, то, конечно, творят не новые природы, а изменяют по виду те, которые сотворены истинным Богом, так что они кажутся не тем, что они есть на самом деле».

Если такое случается, то объяснение тому может быть следующее. «Не только душу, но и тело демоны никоим образом не могут своим искусством или властью превратить в действительные члены и формы животных; но образы человеческой фантазии, которые и в мышлении, и в сновидениях принимают вид бесчисленного множества различных вещей хотя и не суть тела, но с удивительной скоростью принимают телесные формы, когда телесные чувства бывают усыплены или притуплены, могут каким-то непонятным образом принимать для чувств других телесные образы, так что сами тела людей находятся в другом месте, оставаясь, правда, живыми, но в состоянии усыпления чувств гораздо более тяжелом и глубоком, чем во время сна, а известный фантастический образ является чувству других как бы воплощенный в форму какого-нибудь животного. Да и самому человеку, как это случается с ним в сновидениях, кажется, что он таков и переносит тяжести; причем если эти тяжести суть тела истинные, то их переносят демоны в насмешку над людьми, видящими в этом случае, с одной стороны, истинные тела тяжестей, с другой — ложные тела вьючных животных»[48]. Августин не объясняет, зачем демоны делают это, разве что «в насмешку над людьми». Но женщины, а по сути своей ведьмы, дававшие людям наркотик, очевидно пользовались при этом некими магическими заклинаниями.

С нашей точки зрения, официальная позиция Церкви на протяжении нескольких веков заключалась в следующем. Церковь не возражала против средиземноморских толкований сверхъестественных явлений, но христианские ученые предлагали и свои объяснения. В первые века Рима ко всему магическому относились резко отрицательно, это особенно заметно в сравнении раннего Лукана[49] и более позднего Филострата[50]. Ранние христианские ученые еще могли бы принять астрологию и учение о цикличности истории, поскольку в основе этих знаний лежали кропотливые сборы данных и благородные стремления души; например, у Филострата Аполлоний определяет магическую науку как гадание и наставление в молитве и поклонении богам; но они вовсе не допускали, что можно купить у прорицателя имя победителя в соревнованиях или приворотное зелье для озабоченного молодого человека. Может быть, такой подход и не представляется строго логичным, но зато вполне разумным. Независимо от того, допускал ли такой ученый влияние звезд на будущие события, он в любом случае не позволял себе прибегать к магии, чтобы возвыситься над собратьями, не торговал проклятиями, ядами, не практиковал некромантию или человеческие жертвы. Ни Аполлоний, ни Апулей не считали бы достойным для себя участие в колдовском шабаше или каннибальском ритуале, как позволяли себе Порфирий[51] или сам император Юлиан![52] Но теперь, когда Империя стремительно теряла былое величие, зло все легче просачивалось внутрь страны и разъедало ее изнутри.

Стоит обратить внимание в первую очередь на обыденность отношения к магии. За последующие двадцать веков христианства такое отношение утратилось полностью. Даже если мы не отвергаем с порога колдовство, человеческие жертвы и каннибализм, то уж общепринятыми их точно не считаем. В тех редких случаях, когда суды, например, сталкиваются с подобными происшествиями, судьи оказываются совершенно сбиты с толку и ведут себя подобно обычным людям. Магические ритуалы неизменно наказываются (если они вообще имели место) штрафом и лишением свободы — но уж, конечно, не смертью.

А вот среди народов, окружавших Империю, приговоры были именно смертными. Некоторые полагают, что само появление на свет великих завоевателей обязано магии. Готы считали гуннов, превосходивших их жестокостью, детьми колдунов и болотных духов, мелких, худосочных и обладающих только подобием человеческой речи. Явление предводителя гуннов Аттилы воспринималось как пришествие темного владыки, и это было вполне естественно, если учесть количество магов в его ближайшем окружении. Перед битвой с Аэцием[53] Аттила собрал колдовской конвент. «Совет проходит в большом шатре, освещенном факелами; гаруспик погружает руки в тело жертвы, вырывает сердце и внимательно изучает пульсирующий орган; жрец Алариха трясет гадательные кости и прорицает по ним; хуннский шаман кружится в экстазе, бьет в бубен и вызывает духов мертвых, а в дальнем углу шатра сидит на троне Аттила, наблюдая за происходящим и вслушиваясь в каждый выкрик этих адских предсказателей»[54].

На фоне подобных сборищ церковная делегация в Риме не могла не выглядеть аналогично. Когда Папа Лев I встретился с Аттилой и уговорил его не разрушать Рим, на Аттилу подействовали, прежде всего, облачения священников, песнопения и ладан. Папу сопровождала торжественная процессия, возглавляемая, как утверждает предание, зримыми образами святых Петра и Павла. В результате Аттила, признав силу самого могущественного римского колдуна, позволил навязать своей армии не самые выгодные условия мира. Впрочем, и папам тоже случалось идти на компромиссы, например, папа Иннокентий под давлением жителей Рима разрешил этрусскому гаруспику публично совершать гадания на Форуме.

Существовало множество более или менее тайных колдовских методик, причем они были настолько распространены, что нашли отображение в уголовных уложениях. В те времена, когда власть Церкви диктовала условия обществу, и духовенство, и светские институты дружно выступали против любых магических практик. Однако занятия магией не отличались от любого другого греха — даже от греха ложного обвинения в колдовстве. Салический закон[55] Карла Великого постановил, что любой, повинный в колдовстве, должен быть подвергнут суровому штрафу, а любой, виновный в ложном обвинении в колдовстве, должен быть оштрафован на сумму, равную примерно одной трети штрафа за колдовство. Любые заклинания осуждались повсеместно, подсудным являлось изготовление изображений с целью нанести вред оригиналу. Факт такого убийства упоминается в англосаксонской хартии. Одна вдова и ее сын лишились поместья в Эйлсворте, Нортгемптоншир, «потому что они воткнули железные гвозди в изображение отца Вольфстана». Изображение было очевидно обнаружено в комнате женщины. Позже она бросилась в воду с Лондонского моста, а ее сын бежал и был объявлен вне закона»