они истинны, и верит настолько, что уклоняется от истинной веры и вовлекается в заблуждение язычников, когда начинает полагать, что помимо единого Бога есть еще какая-то божественность или сила. Посему священникам в своих храмах следует со всей настойчивостью проповедовать пастве, чтобы люди могли знать, что подобные воззрения во всем ложны, и что такие фантазии влагаются в умы грешников, и не Божественной силой, но злым духом. Ибо сам Сатана, способен превращаться в разнообразных существ и созданий и посредством их морочить голову людям, сознание которых находится в его власти, показывая им разнообразные вещи, радостные и печальные, и люди, вольно или невольно, проходят через все эти пути, и хотя в этом участвует лишь одно их сознание, их лишенный веры рассудок полагает, что все эти вещи происходят не мысленно, но на самом деле. Между тем, кто из здешних не выходит, когда спит, гораздо больше, нежели когда бодрствует и ходит? Кто столь скудоумен и глуп, что полагает, что все эти вещи, бывающие лишь в мыслях, происходят на самом деле во плоти, тогда как пророк Иезекииль узрел видение Господа мысленно и не в телесном облике, а апостол Иоанн видел и слышал пророчества Апокалипсиса также мысленно и не телесно, ибо сам он говорит: «Я был в духе». (Апокалипсис. 1:10) И Павел не решается сказать, что был восхищен в телесном облике. И поэтому следует во всеуслышание объявлять, что все, кто верит в подобные и близкие этим вещи, утратили веру, а у того, у кого нет истинной веры в Бога, тот и не Божий, но принадлежит тому, в кого он верит, то есть дьяволу. Ибо о Господе нашем сказано: «Все вещи сотворены Им». Поэтому если кто-либо верит, что что-либо может быть создано помимо Творца или что какая-нибудь тварь может быть изменена в другие существа или создания без участия Творца, сотворившего все и через которого возникли все вещи, такой человек, несомненно, лишен веры»[60] (из книги Х. К. Ли «Материалы к истории колдовства).

Так вводилось определение истинной веры. Правда, канон говорил прежде всего о ночных полетах ведьм, в то время как другие проявления магического искусства такого канонического определения не удостоились. Строго говоря, ни особой логики, ни соответствия христианской вере в нем не усматривается, поскольку он предполагает, что тело не способно на духовные свершения. Но в основе своей усилия ранней Церкви можно понять и оправдать. К сожалению, все население Европы не сподобилось познать Творца в ощущениях, и спустя три столетия Церковь начала пользоваться другим каноном. Но очевидно, что пытливые умы того времени, рассуждая о магическом искусстве, совершали довольно серьезные ошибки.

Глава четвертая. Колдовство и ересь

Вот в этот момент, на пороге Средневековья, отложив пока обсуждение роли дьявола, возможно, стоит подумать о том, каковы были причины такого отношения к магии?

Что заставляло людей принимать саму идею магии? Любое рассуждение на эту тему, конечно, будет содержать противоречия. Какие бы аргументы мы не приводили, они будут основаны на симпатиях и антипатиях, на эмоциях и предположениях, в общем, на соображениях, которые едва ли стоит обсуждать всерьез. Настоящие аргументы должны опираться на значительное число фактов. По крайней мере, предмет обсуждения должен быть связан с определенным явлением. Но как раз в данном случае у нас нет доказательств массовости магических явлений. Можно, конечно, предполагать, что если эффект не наблюдается в массовом порядке, то, может быть, он имеет место хотя бы в немногих отдельных случаях. Но тогда возникает вопрос повторяемости даже хотя бы и немногих случаев, поскольку повторяемость признана серьезным аргументом в науке. Другой вопрос, насколько справедлив такой подход.

Можно сказать, что принятие сознанием самой идеи магии основывается на довольно распространенном ощущении, что мир вокруг не совсем таков, каким мы его воспринимаем. Мы привыкли не придавать значения таким ощущениям, потому что, как правило, окружающее не очень-то склонно к превращениям, разве что мы сами изменяем что-то вокруг нас. Казалось бы, ничто не склонно к трансформации, во всяком случае, вероятность превращения одного в другое незначительна. И все же ощущение возможности превращения остается. Нельзя на сто процентов доверять ни этой комнате, ни этой улице, ни этому лугу; где-то рядом всегда остается возможность изменений. Дверь может закрыться сама по себе, картина может начать двигаться, дерево может заговорить, зверь может оказаться не зверем, а человек — не человеком. Друг может оказаться врагом, рука вдруг обретет зловещую роль и станет угрозой, пробудив страх. Возможно, это как-то связано с древней памятью, или причина в чем-то другом, но важно то, что ощущение такое существует. В нашем вполне цивилизованном сознании, в самой его глубине живет (или продолжает жить) мистический ужас перед иррациональностью метаморфоз, злонамеренных и опасных.

Вторым значимым аргументом является наше тело и его движения. Даже в наши дни, когда от тела не так уж многое зависит, иногда возникает ощущение великого смысла, которым исполнено то или иное движение. Это совсем не то, о чем мы говорили немного раньше. Там речь шла о возможности преображения, о проявлении некоей истинной сущности вещи или явления. Здесь речь о том, что одушевленное тело существует как субъект само по себе, но, кроме того, выражает некий универсальный смысл.

Рука, держащая сигарету, — это смысл всего сущего; нога, выходящая из поезда, — это основа всего сущего. Если первая группа ощущений вызвана древней памятью рода людского, то я затрудняюсь предположить, чем вызвана вторая группа — разве что милостью Божией, даровавшей нам множество свидетельств чудесного, скрытого в нас. Не так важно, какая группа ощущений более явственна — это уж вопрос выбора. Но рассмотренные вместе, они дополняют друг друга (хотя первая группа иррациональна, а вторая, наоборот, рациональна) и еще более заставляют сомневаться в том, что мир вокруг нас именно таков, каким мы его воспринимаем в обыденности.

Но если тело человека символизирует собой некий смысл, то и движения этого тела можно воспринимать как ритуал. Человек указывает пальцем на что-либо; этот жест не только предъявляет нам указующий перст, но и запускает целый волшебный процесс, полный различных смыслов. Девушка делает два легких танцевальных шага, и если наблюдатель находится в определенном состоянии, он понимает, что в этом движении заключено небесное блаженство. И неважно, что он едва ли сможет объяснить, почему он так считает. Два тихих неуверенных шага старика могут показаться словами, изреченными самой смертью. А может быть и наоборот. Дело не в молодости или старости, и