Плятер почувствовал, как заледенели ладони.

— Матушка говорила, что этот негодяй — русский вельможа. Из самых близких к царю. А что, если это был он сам? Ведь он тоже находился тогда в Гданьске…

Граф помолчал, стараясь унять бешено колотящееся сердце, а потом чуть качнул головой.

— Не знаю, Матеуш. Я был тогда очень далеко… — Голос всё же предательски дрогнул, но Матеуш, кажется, не обратил на это внимания. — Никто не знает, кто это был. Эльжбета ничего никому не рассказала…

Не стоило спрашивать, но он не удержался:

— Ты помнишь её, мальчик?

— Помню. Она была очень красивая. — Матеуш улыбнулся. — И меня любила. Играла со мной, учила читать… Я помню, как она катала меня на качелях в саду… Тогда мне казалось, что она любит меня больше, чем матушка. И я даже придумал, что она и есть моя настоящая мать… — Лицо его осветилось смущённой улыбкой.

Граф с трудом перевёл дыхание, внезапная боль в груди — будто острый клинок вонзился — заставила замедлить шаги.

— Матушка рассказывала, что тогда в Гданьске было полно русских, там стояли их войска, в порту флот… И царь тоже был там. И все его вельможи. Он вёл себя в Гданьске как хозяин, а не гость. И Август прислуживал ему, точно лакей! Русский царь пил, как свинья, ломал мебель в гербергах и бузил, будто пьяный матрос. Он вполне мог, увидев на улице красивую женщину, приказать схватить её и доставить к себе в качестве наложницы! Сами подумайте, ваше сиятельство, кто ещё мог вести себя столь безнаказанно и нагло, как не Пётр?!

Граф покачал головой.

— Ты знаешь, мальчик, меня трудно заподозрить в любви к русским, но даже я хочу тебе сказать, что твои слова — лишь досужие домыслы. Наверняка ничего выяснить не удалось.

— Даже если это был не он сам, а кто-то из его вельмож, всё равно это его вина! Он позволил им вести себя в Гданьске, будто в захваченном городе! Как жаль, что я был тогда ребёнком! Будь я взрослым, убил бы его! Пробрался бы в кабак, где он пил, и зарезал, как свинью!

— И окончил жизнь на плахе, — жёстко подытожил граф. — Месть не должна быть слепой, Матеуш! Слепота — это слабость. От того, что ты даром сложишь голову, Отчизна не обретёт свободу. В ней не перестанут править Августы и заправлять русские. Сегодня будущее Польши в твоих руках, и её свобода — лучший способ отомстить за Эльжбету.

__________________________________

[52] Министр иностранных дел Франции в 1731 году.

[53] Город, основанный древнеегипетским фараоном-реформатором Эхнатоном. После смерти правителя пришёл в запустение, был разрушен и поглощён пустыней.

* * *

Порядки в Покровском бытовали вольные, никакого протокола не было и в помине. Весь малый цесаревнин двор, насчитывавший десятка три приближённых, жил и столовался в старинном деревянном дворце, построенном чуть не сто лет назад, еще при царе Алексее Михайловиче. Еда готовилась на верхней и нижней кухнях, первая кормила цесаревну и её штат, вторая — обслугу: вольнонаёмных трудников, певчих, егерей, соколятников, псарей, садовых и кухонных рабочих. Эти жили не во дворце, а в пристроенных к нему сзади людских каморах. Алёшку сперва поселили там же вместе с певчими, но спустя две недели неожиданно перевели во дворец.

Там в одном крыле, где во времена царя Алексея были мужские покои, квартировали все цесаревнины камер-юнкеры, пажи и фурьеры, полагавшиеся ей по статусу — молодые и не слишком знатные дворяне. А в другом — на женской половине — сама цесаревна в окружении фрейлин, гофмейстерин, юнгфер и камеристок.

Столовалась вся эта публика в парадной трапезной дворца, находившейся посередине между мужскими и женскими апартаментами.

С чего его вдруг ввели в этот избранный круг, Алёшка не знал. Однако теперь он жил в крошечной каморке и сидел за столом вместе со всем двором Елизаветы. Последнее доставляло немалые терзания — он не просто чувствовал себя не в своей тарелке среди такого блестящего собрания, но и постоянно оставался голодным, несмотря на ломившиеся от съестного изобилия столы — просто потому, что во время обеда не мог проглотить ни кусочка.

Обстановка за трапезами царила самая непринуждённая: шутки, смех, весёлая болтовня. Центром маленького общества была, разумеется, сама Елизавета, смешливая, весёлая, кокетливая. Алёшку сие нисколько не удивляло — кому и быть царицей этого мирка, как не ей!

Чем больше он узнавал её, тем сильнее изумлялся — Елизавета держала себя настолько просто, что иной раз это казалось неуместным: она могла делить трапезу со своими дворовыми, водить хороводы с крепостными девками и играть с ними в горелки. В саду, на огромной липе, что помнила ещё Елизаветиного прадеда, царя Михаила Фёдоровича, были устроены качели в виде небольшой, резной ладьи, и по вечерам цесаревна вместе с фрейлинами и сенными девками по очереди на них каталась. Поглазеть на то приходили молодые парни со всей округи, и Елизавета не прочь была переброситься с ними парой игривых шуток.

Она с удовольствием крестила крестьянских детей и ходила к своим дворовым в гости на именины. А в церкви после службы всякий раз поднималась на клирос и благодарила певчих. Это создавало опасную иллюзию близости, кружившую голову и позволявшую мечтать о несбытном.

А вот особа, занимавшая второе по значимости место в здешней «табели о рангах», немало Алёшку удивила.

Вторым человеком малого двора была Мавра Егоровна Чепилева — одна из фрейлин цесаревны, девица настолько непригожая внешне, что при первой встрече он даже пожалел её. Вот ведь не повезло бедняжке: невысокая, полная, с плотной, похожей на бревно фигурой без волнующих выпуклостей и изгибов, глаза маленькие и так глубоко запрятаны, что даже цвета не разберёшь, нос, напротив, крупный и широкий, а в довершение «прелестей» большой рот с толстыми, мясистыми губами и жёлтые кривоватые зубы. Рядом с красавицей Елизаветой Мавра казалась страшной, как первородный грех.

Однако вскоре выяснилось, что заправляет здесь именно Мавра — если Елизавета была царицей, то Мавра выполняла роль по меньшей мере первого министра. Весёлая, острая на язык, насмешливая, она давала во всём фору второй ближайшей подруге Елизаветы, фрейлине Прасковье Нарышкиной. Та казалась внешне вполне казистой, разве что излишне худой, но какой-то тусклой — на некрасивой, но живой Мавре взгляд останавливался, а на миловидной Прасковье — нет.

Были при дворе и другие дамы — не меньше десятка, но они Алёшке отчего-то не запоминались. Эти же две девицы приходились своей госпоже, скорее,