Императрица вновь прошлась по кабинету уже спокойнее и остановилась возле окна. Остерман невольно поёжился, верно, представил в руках у той бьющий без промаха штуцер.

— Ваше сиятельство, — обернулся он к «алмазному камзолу», — хоть вы меня поддержите! Малодушное нежелание помышлять о блаженном успении не украшает монарха! Ежели б Пётр Великий с тщанием и серьёзностью подошёл к этому вопросу, у власти не оказались бы неграмотная баба[60] и лакей из Немецкой слободы[61], торговавший пирогами!

Увлёкшийся Остерман в ужасе прикусил язык, поняв, что сболтнул лишнего — ведь в этом случае дама, стоявшая перед ним, даже в смелых снах не могла бы мечтать о российском престоле. Однако Бирон, как ни странно, его поддержал.

— Зато благодаря его легкомыслию Россией теперь правит исконная императрица природного русского корня, — рассмеялся он. — Так что пути Господа неисповедимы! Но граф Остерман прав: не стоит бросать дело на самотёк. Ежели ты, душа моя, желаешь укрепить на престоле ветвь своего батюшки, не осквернившего фамилию браком с лифляндской портомоей, тебе следует прислушаться к его советам.

— Почему бы вам, Ваше Величество, уже теперь не объявить наследницей племянницу, Елизавету-Екатерину-Христину? Коль скоро вы и слышать не желаете о замужестве, более близких родственников у вас нет и уж, верно, не будет.

— Девочку невозможно сделать наследницей, покуда она не сменит лютеранскую веру на православную…

— Значит, надо сделать это! — воодушевился Остерман. — И как можно спешнее. Однако, если бы Ваше Величество соблаговолили дозволить вашему покорному слуге высказать своё ничтожное мнение, я бы посоветовал вам как можно скорее выдать принцессу замуж, а наследника выбрать из детей мужеска пола, что родятся в этом браке. Права на престол у мужчины всегда основательнее, нежели у женщины.

— Но ей всего тринадцать лет!

— И что с того? — Остерман хладнокровно пожал плечами. — В этом возрасте девица уже вполне годна к чадородству, и потом, ведь можно составить документ, назначив наследником будущего ребёнка от предстоящего брака. Впрочем, затягивать со свадьбой всё же не стоит. А чтобы разрядить обстановку и поумерить пыл некоторых гвардианов, я бы предложил вам удалить цесаревну Елизавету из Москвы. Мне донесли, что вокруг Её Высочества сызнова семёновцы крутятся…

Императрица, усевшаяся было за бюро, свирепо грохнула кулаком по полированной столешнице. Кокетливый, дорогого дерева гарнитур отозвался жалобным скрипом.

— Так и не уймётся? Ну хорошо, я ей растолкую, что пристало русской царевне! — Она обернулась к Бирону. — Распорядись, мой свет, чтобы выяснили, кто из гвардейцев дорогу в Покровское не позабыл. Пускай отправят их по дальним гарнизонам, да чтоб в тех же чинах[62], в каких здесь служат. А по Лизетке монастырь плачет…

— Не торопись, душа моя. — Бирон поправил завернувшийся манжет батистовой рубашки, с явным удовольствием встряхнул тонкими дорогими кружевами. — Что до Семёновской кодлы, разобраться с ними и впрямь не помешает, а с цесаревной я бы поспешествовать не стал. Отправить её в какую-нибудь вотчину от Москвы подале, чтоб носу оттуда не казала — и покуда довольно с неё. Но вот что давно уж пора сделать, так это позаботиться о собственной безопасности — восстановить Тайную канцелярию. Только неграмотная дура-баба[63] могла распустить главный столп, на коем трон российский зиждется.

Хмуря широкие чёрные брови, императрица задумчиво покачала малахитовое пресс-папье, в навершии которого расположился лежащий бронзовый лев, и взглянула на Остермана.

— Андрей Иваныч, подготовь указ о восстановлении. А то и впрямь крамольников развелось — ни Бога, ни чёрта не боятся…

------------------------

[57] «Кильским чёртушкой» Анна Иоанновна называла внука Петра Первого, Петера Ульриха Голштинского — будущего российского императора Петра Третьего, которого боялась и ненавидела всю жизнь.

[58] Речь идёт об императоре Петре Втором, умершем от оспы в четырнадцать лет.

[59] Завещание императрицы Екатерины Первой, согласно которому престол наследовали внук Петра Первого, Пётр Алексеевич, затем в случае его бездетной смерти Анна Петровна и её потомки, затем Елизавета Петровна и её потомки.

[60] Остерман говорит об императрице Екатерине Первой, второй жене Петра Первого, происходившей из лифляндских крестьян.

[61] Речь об Александре Даниловиче Меньшикове, фаворите Петра Первого, происходившем из низов. После смерти Петра он при помощи гвардии возвёл на престол его жену Екатерину и фактически единолично правил при ней Россией.

[62] При переводе из гвардии в полевые полки военные получали повышение на два чина. По сути, распоряжение императрицы означает разжалование.

[63] Бирон плохо знает русскую историю, а потому ошибочно приписывает роспуск Тайной канцелярии императрице Екатерине Первой, которая, упразднив Тайную канцелярию, просто передала её функции другому ведомству. А распущена она была при Петре Втором.

* * *

Кабы не стряпка Ефросинья — крупная, сдобная и румяная, как пироги, что выходили из её рук, — Алёшка давно бы уж помер с голоду. Ефросинья кормила целую армию дворовой прислуги, которая выполняла во дворце самую рутинную и чёрную работу — сенных и комнатных девок, портомой, истопников, трубочистов, конюхов и лакеев. С ухватом и горшками управлялась споро и ловко, и хотя особой изысканностью блюда не отличались, и ни цукербродов[64], ни оршадов-лимонадов она своим подопечным не подавала, Алёшка ел её стряпню с бо́льшим удовольствием, нежели деликатесы, вышедшие из рук цесаревниного мундкоха[65] и его подручных. Ибо искусство сих, последних, он оценить возможности не имел — несмотря на непринуждённую обстановку за столом, он почти ничего не ел, а если вдруг удавалось проглотить кусок-другой, не чувствовал вкуса и даже не понимал, что именно кладёт в рот. Он вообще в присутствии Елизаветы не мог ни есть, ни разговаривать, только глядел на неё, глаз не отводил.

Ефросинья сразу же взяла Алёшку под своё крыло — кормила, опекала, а заодно защищала от излишнего внимания девок и молодых баб, что не давали ему проходу.

Этим утром после обедни, когда служба закончилась, регент оставил весь клир репетировать — близился праздник Вознесения Господня, и он желал разучить к нему новые распевы. Так что, когда Алёшка вернулся во дворец, завтрак в парадной трапезной уже подошёл к концу.

На поварне было душно и жарко, Ефросинья гремела чугунками и сковородами, а на столе стояли укрытые льняными ширинками пироги. Она выдала Алёшке здоровую, как блюдо, миску с пшённой кашей, и он, несмотря, на жару, пристроился в углу возле печки — это было его любимое место, как в детстве. Вспоминался родной дом, и если прикрыть глаза, можно было представить, что это мать толчётся у печи. Правда, мать всегда пела за работой, а Ефросинья трудилась молча.

Он уже одолел половину своей каши, когда на поварню заглянул