Ничего, кроме этих помидоров, у нее не было, так что я не жаловалась из-за занятой спальни. Обычно я складывала одеяла друг на друга, как слои лазаньи, и устраивалась на полу в гостиной. Все равно я всегда вставала первая. И каждое утро приносила маме кофе в постель – растворимый Maxwell House, две ложки, – с тех пор как мне исполнилось восемь.

– Проснись и пой, Мамла, – пела я. Такое у нее было прозвище, хотя я и не помню, откуда оно взялось. Я подавала маме кофе, а она медленно открывала глаза и вытирала с лица корочки, образовавшиеся за ночь, – последствия приема очередных успокоительных. Или антидепрессантов. Каждый раз было либо то, либо другое. Иногда все вместе.

– Чертовы таблетки, – неизменно бормотала она. – От этих так клонит в сон. – Мама хотела мне напомнить, что она не ленивая, что наше печальное финансовое положение не ее вина и она хорошая мать, несмотря на то что роль матери выполняла я.

– Я не могу пойти к стоматологу, это будет так унизительно, – сказала она с обреченным видом, когда я сообщила, что записала ее на прием.

– Мам, все в порядке, он видит одно и то же каждый день. Это же его работа.

– Я не могу, Эш. Я действительно не уверена, что смогу пойти, – ответила она.

– Да это же просто зубы, мам. Все в порядке.

Но для нее это были не просто зубы. Для нее это была целая вечность тревог и переживаний, отраженная, как в летописи, в карточке стоматолога.

Должна признаться, я не приняла всерьез мамины жалобы, когда она впервые упомянула о боли в ногах. Я предпочитала думать, что ей просто нравится роль жертвы. Я считала, что ее здоровью, по крайней мере в ближайшие десять лет, ничего не грозит. Она, конечно, безбожно курила, поглощала в огромных количествах салями и сыр проволоне – как какая-нибудь итальянка, – но я неизменно игнорировала все ее «болит» и «ноет», пока не обратила внимание на существенную перемену в ее привычках.

Она перестала поливать помидоры.

Сначала она возвращалась из своего сада раньше обычного, утверждая, что выжата как лимон. Затем намного больше времени стала проводить в доме, чем на улице, а спустя три недели и вовсе прекратила выходить. Тогда она уже не просто уставала – она еле-еле передвигалась.

Она часто плакала от ужасной боли, причиной которой называла невыносимый холод, буквально сковывающий ее ноги. Ей казалось, будто ноги постоянно находятся в ведре, наполненном кубиками льда. Я сидела на ее постели, разминала ладонями пальцы на ее ногах, помогала натянуть три пары теплых шерстяных носков и вязаные тапочки. Она едва находила в себе силы доковылять до ванной, а вскоре уже и одеваться сама перестала. Для меня это было самым ужасным в ее болезни – она теперь нуждалась во мне еще больше. Но сильнее всего я злилась на нее из-за того, что она умирала.

– Эш, – прошептала она как-то утром, когда я собиралась на работу. – Ты не могла бы… полить помидоры… для меня? Им не помешало бы… хорошенько попить.

– Прости, – бросила я, перекидывая через плечо ремешок сумочки. – Если ты недостаточно здорова, чтобы заботиться о своем саде, возможно, стоит отказаться от него.

Ее глаза наполнились слезами. Она повернулась на подушке так, чтобы я этого не увидела. Ни о каких других словах в своей жизни я не сожалела так сильно, как об этих.

Дело в том, что я принимала приближающуюся смерть матери на свой счет. Как будто она специально делала это – чтобы держать меня при себе, чтобы больше от меня зависеть, вернуть меня обратно. Я знаю, все это не поддается никакой логике, но девчонку, которая всю свою жизнь стремилась вырваться из трейлер-парка, все происходящее тогда ужасно раздражало. Если мама собиралась позволить себе умереть, то я собиралась позволить умереть ее помидорам. Око за око. «Надеюсь, наблюдение за их гибелью причиняет тебе столько же боли, сколько ты причиняешь мне».

Вскоре после того, как мама начала жаловаться на боли в ногах, нам удалось получить консультацию специалиста – такого, который мог бы выполнить ангиопластику. В тот день у меня было отвратительное настроение. Я вела себя нетерпеливо. Жестоко. Пока она старалась идти по тротуару, еле передвигая непослушные ноги, я в раздражении прибавила шаг.

– Подожди, Эш, я так быстро не могу, – крикнула она, вдвое согнувшись от боли, когда я уже стояла у входной двери, нервно притопывая. Я отказывалась играть по правилам ее страданий. Я не знала, что показная смелость и сила – не одно и то же.

После осмотра доктор сказал нам, что ей необходима не только ангиопластика, но и открытая операция на сердце. К ней мы и готовились тогда, когда мне позвонили.

Подойдя к входной двери, я увидела клочок бумаги за оконной сеткой. Я набрала номер своей соседки по общежитию, Каролины, которая настояла на том, чтобы мы поехали вместе. Она не знала, как близко ко мне должна быть в такое время – да и кто в девятнадцать лет знает это? – поэтому оставалась в машине. Но она подошла ко мне, взяла меня за руку, как будто мы готовились к битве.

Она все поняла раньше, чем я.

Я думала, в записке будет указано, в какую больницу отвезли маму. Или что там будет просьба не входить, так как они в доме оказывают медицинскую помощь. Кто именно это мог быть, я не знала, казалось, что внутри никого нет. Но кто-то же здесь побывал.

Я отклеила записку от двери.

Тело мамы уже увезли. Она умерла в одиночестве.

Теперь я понимаю, что коронер, скорее всего, торопился. Разве торопливость не является отличительной чертой наших дней? И я знаю, как фантастически удобны клейкие листочки Post-it. Одно удовольствие ими пользоваться. Но я должна сказать, что сообщать кому-либо о смерти матери на клейком листочке – все равно что попросить о разводе в мессенджере. В общем, хреново. Кстати, в книге можно использовать слово «хреново»? Никаких обид, пятнадцать лет прошло, но в следующий раз, может быть, составить хокку? На карточке с каллиграфическим шрифтом? Или, на худой конец, спонсорский твит?

Встреча со смертью у большинства людей вызывает настоящий шок, поэтому я подумала, что могла бы поделиться кое-какой полезной информацией. Все же любят топ-10 советов по теме, правда? Пожалуйста, получайте.

Десятка самых важных вещей о смерти, умирании и погребении, о которых никто вам не расскажет.

1. Урна для праха стоит столько же, сколько полноприводное транспортное средство. Мне такое сравнение кажется впечатляющим.

2. Прах, оставшийся после кремации, называется «прахом кремированного». Это чрезвычайно остроумно – почти как клейкие листочки Post-it.