основном, как он, мужчин. Но вот нежно выстрелила «Пароле, пароле, пароле, пароле…» Далиды, словно произошло то, чего все так ждали, и даже Грека невольно и судорожно выдохнул.

Теперь же он остолбенел посреди площадки, а сам метался по ней, на него натыкались, но это он жестоко расталкивал всех, и топчущиеся ноги в кедах и босоножках были страшны. Его взгляд, с налету задев, почти искру высек из такой же остолбеневшей фигуры, только та не рыскала, а глядела на что-то у себя под ногами.

– Компас… – пугливо поделилась с не успевшим отдышаться Грекой девушка. – И стрелка… крутится…

– Так надо, – сказал Грека и нагнулся к ее ногам.

* * *

Там, на танцах и на набережной, они чуть ли не перебивали друг друга, а теперь молчали, и ее каблуки стучали по брусчатке тепло и невыносимо. Она жила в части города, больше напоминавшей поселок, и Грека вспомнил, что где-то тут ведь живет и Дагмара, но сейчас ее здесь нет, она с Олегом. Уподобление начало раскручивать свои змеиные кольца, и Грека мысленно топнул на него.

– Ну вот… – вдруг сказала она словно бы облегчением. – Ой, а мы ведь друг другу и не представились! Людмила.

– Валентин.

Она спрятала руки за спину, прислонилась к стене дома, двухэтажного, с неуместным, неместным, каким-то южным балконом, стиснутого другими, как здесь принято, светившегося под фонарем и светившего одним окном наверху.

– Замечательный у вас компас, – сказала она.

– Когда-нибудь подарю.

Обратно улица шла под горку. Немного спустившись, он обернулся помахать – не Люде, так ее дому. Он знал, что за светящимся окном ждет сестра, отпустившая Люду на танцы в компании двух подружек, потому что та два вечера исправно сидела с племянницей, а подружек перехватили по дороге двое недавно знакомых моряков. Боже, а если б трое…

Он спускался, чувствуя, как за шиворот бережно, по одной снежинке, падает снег, и откуда-то знал, что цвет снега – сиреневый.

Свернув на другую, чуть хуже освещенную улицу, Грека осознал, что шаги, принимаемые им за эхо его собственных, отражаемых от неба и фонарей, существуют сами по себе. Он обернулся и сразу узнал в одном из троих или четверых парней Дагмариного мужа, которого и видел-то всего однажды – как, впрочем, и Олег – и о котором знал лишь, что его зовут Гунтис и что он повар в ресторане «Бура», что значит «парус». Забавно, что как раз днем Грека видел парус в небе над бухтой. Забавно, что, вспомнив про парус, Грека мгновенно понял, что эти трое или четверо не просто идут туда же, куда и он, а преследуют его, потому что Гунтис хоть и всего единожды, но тоже видел их с Олегом.

Позже он подумал, что Дагмара могла нарочно указать не на того, чтобы отвести беду от Олега.

Узкая улица, звонкая брусчатка как-то не благословляли бежать. К тому же Грека знал, что это бессмысленно. Из-за поворота впереди вышли еще двое. Наверное, он невольно притормозил, и тут его схватили за шиворот, за шиворот, где еще покалывал лунно-моряцкий, халцедоновый снег, а дальше он влетел в какой-то очень узкий проулок, где, кажется, стоял мусорный бак, и этот бак или просто очень узкий проулок не дал ему упасть навзничь. Его отбросило от бака, мотнуло, как язык в колоколе, и врезало виском в стену. Он потерял сознание и не чувствовал ни как его вытащили за ноги из проулка, ни как его подхватывали и били, чтобы он снова и снова падал на брусчатку.

Парус

Две маленькие луковицы. Остались после крашения яиц, не пошли в ход.

Он сгреб их машинально, продолжая что-то додумывать, то ли о них же, то ли о несданном эскизе, и так же машинально подкинул. И поймал. Каждая луковица упала в ладонь. Грека подкинул еще раз, и луковицы пересеклись траекториями и вновь оказались в ладонях. Он начал подкидывать, меняя местами ладони, и луковицы мягко перелетали.

– Мам! – крикнул он.

Мать отозвалась из комнаты, но Грека уже завязывал шнурки в прихожей.

– Что? – Мама высунулась за порог, когда он сбегал по ступенькам.

– Я могу жонглировать!

Только приближаясь к телефонной будке, он спохватился, что надо было показать маме. Ничего, потом. Вечером. Ей и отцу. А мелочь-то наберется? Набралась и мелочь. Ему почудилась большая рваная дыра в стекле будки, он даже резко остановился, и кто-то задел его плечом. Почудилось. Он заказал междугородный и, пока ждал, вспоминал ощущение теплого гнезда ладони, в которую, как созревшая, упала луковица.

– Алло, Люда? Простите! А когда она будет? Не могли бы вы передать ей, что звонил Валентин и сказал, что опять жонглирует! Передадите? Валентин опять жонглирует. Да. Двумя луковицами. Ну, про луковицы можно не уточнять… Спасибо! Как у вас погода? Прекрасно! А у нас снег, то есть дождь. Ну, всего вам доброго! Передадите? Валентин… да… опять…

Грека еще сколько-то времени стоял в будке и смотрел на идущих мимо, пересекающихся траекториями людей.

Он уже почти три месяца держал равновесие, а последний месяц легко бегал по лестнице вверх-вниз. Правда, держа кончики пальцев на перилах. Но жонглировать, как когда-то, даже двумя предметами, не говоря о четырех, чем он гордился, – это не получалось.

В толпе, скучившейся вокруг его найденного кем-то тела, оказалась женщина, видевшая накануне с балкона, как Грека провожал домой Люду. Люда с сестрой прибежали как раз, когда подъехала «скорая». Люда влезла в машину за носилками.

Он открыл глаза через восемь дней. Почти столько же дней мама, которую вызвал Олег, жила в больнице, помогала нянечкам, но старалась не отходить от койки. А с утра до обеда (на вечер ее из дома не выпускали, напуганные) в палате сидела и Люда. Грека открыл глаза как раз, когда Люда собиралась убегать, чтобы успеть на автобус. Люда запустила руку ему под подушку, достала что-то и положила рядом с его лицом. Стрелка крутилась. Компас она подобрала в проулке.

Как только Грека смог вставать и худо-бедно передвигаться, мать увезла его в Москву. А Олег не дождался пробуждения, только встретил Грекину мать и попросил держать его в курсе. Олег и сообщил о случившемся Наташе – вероятно, забыл, что Грека с Наташей расстались по ее желанию еще перед летом. Она пришла навестить Греку и потом навещала еще раза четыре; мама была, как всегда, ей рада. Сначала Наташа заходила минут на пять к Греке (первый месяц в Москве он почти постоянно лежал), а потом они с мамой часа два беседовали