я о том же, то есть другом… то есть как раз об этом… Я чего звоню… Я хотел тебя попросить… Ты не мог бы… Взять меня туда. В тот храм… Понимаешь…

– Понимаю, – перебил Юра. – Через неделю перезвоню.

Ровно через неделю они встретились в метро, доехали до конца ветки, вышли и сели на автобус: храм находился сразу за МКАД. Маленький, но в согласии со своим классицизмом при портике и колоннаде, издали совсем античный, он явно никогда не реставрировался и начинал ветшать.

Юра сказал, что подождет, достал блокнот, сел на самодельную лавочку и стал чиркать, поглядывая в сторону шоссе. Грека зашел в церковь. Он шел прямо и остановился, немного не дойдя до Царских врат. На секунду мелькнуло, не все ли уже, не смыться ли, пока не поздно, и не успел Грека выпытать у себя, что еще за «поздно», поздно стало: вошел о. Марк. Лет сорока пяти, высокий, вровень с Грекой, худой, утомленно-строгий.

Он направился прямо к Греке и поздоровался, протянув ладонь как-то так, как протягивают научные работники скромного ранга.

– Мне все известно, – сказал он также скромно и серьезно, – давайте вот здесь присядем.

Грека присел на лавку у стены, не очень понимая, зачем это и что дальше. Но как только о. Марк сел немного с краю и стал смотреть в пол, Грека почувствовал, что готов, хотя мгновение назад ни к чему не готовился, и начал.

Он рассказал про учебу в Суриковском, куда его взяли больше из уважения к памяти деда и где на него поплевывали и преподаватели, и однокашники. Про Аллу, которая заразила его кукольным театром, про их одну на двоих дипломную, про то, как их обоих приняли в театр, потому что они поставили руководству условие: или вместе, или никак. Про то, как Алла уволилась из театра, где ее заставляли переделывать каждый эскиз, а он остался. Про то, как бросил Аллу ради Наташи. Про то, какое счастье было с Наташей и как почему-то каждое утро не понималось, зачем вообще все, что начинается каждое утро. Про то, как ему казалось, что он идет, держа впереди себя раскрытый черный зонт – неся перед собой ничто. Про то, как Наташа несколько раз бросала его и он возвращал Наташу, а потом узнал через общих знакомых, что Аллу на днях похоронили, и в тот же день поехал на кладбище и увидел крест, а под ним Газель и пообещал сторожу поллитровку, чтобы тот смотрел за Газелью, но сторож…

Он осекся – вдруг ему сделалось страшно от того, сколько он наговорил и что. Он забыл, где находится. Уж точно о. Марк ждал совсем другого рассказа, вернее, других слов. Грека стал извиняться за отнятое время, но о. Марк только спокойно, как о чем-то и очевидном и пристально взвешенном, спросил, сделав упор на последнем слове: «Вы хотели бы креститься?»

О. Марк дал ему Евангелие и катехизис. Евангелие Грека открыл в вагоне метро и не обращал внимания на толкавший его Юрин локоть.

Греку крестили в той же церкви. Крестным отцом был Юра, крестной матерью – Юрина жена Нелли, в крещении Анна, кругленькая, сочетающая чрезвычайную разговорчивость с чрезвычайной серьезностью. Нелли-Анна защитила кандидатскую по византийской миниатюре и работала в Институте искусствознания. Всю обратную дорогу она пересказывала Греке последнюю лекцию Аверинцева в ИМЛИ.

Каждое воскресенье Грека ездил на литургию, вставать для этого приходилось в семь. О. Марк назвал ему пару московских приходов и имена священников, но Грека свой выбор сделал. Родителям он сначала говорил, что безвозмездно помогает Юре реставрировать одну сельскую церковь. Потом признался. Отец расценил как придурь, а мама взяла слово быть осторожнее, чтобы не прознали в театре.

Олегу Грека проговорился как бы между прочим. Тот жалостно скосился, повздыхал, и Грека догадался, что Олег знал про Аллину веру, а в его поступке видит несколько патологический способ искупления вины.

Искупление было. Но не только это. Что еще, Грека надеялся познать когда-нибудь потом – или когда-нибудь сейчас, как он придумал для себя, чтобы со спокойной совестью читать о том, чего не понимает.

Юра и Нелли заваливали его развивающей литературой самого разного рода, и Грека по «слепым» копиям погружался в Псевдо-Дионисия, блаженного Августина, Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Иоанна Лествичника, «Цветочки» Франциска Ассизского, «Историю одной души» Терезы из Лизье, в Павла Флоренского и Сергия Булгакова, Честертона и Пеги. Грека читал отчаянно.

Теперь он открыл Евангелие после полугода невыносимости прочесть страницу любого текста из-за головной боли. Он прочитал несколько глав и увидел то, что ему мешало. То, что мешало ему весь этот год, когда он открывал книгу, мешало сквозь отчаянность, ревность, волнение, трепетный задор. Все оказалось просто. Слова.

Слова пытались выдать себя за Него, слова хотели, чтобы Грека поверил, будто они – Он, Который на парусе. Со словами надо было что-то делать. И если о. Марк с амвона говорил словами, то Нелли говорила о словах. Иногда он ловил легкие толчки, по одному на три сочинения. И все же, пусть неявно, твердил себе Грека, это все Он, и однажды Он выступит из страницы, как из мглы света.

И именно слово «свет», которым он от безнадеги объял для Люды все, что было, теперь, напечатанное, произнесенное, мучительнее всего коробило.

Распятие стояло совсем близко к малюсенькому окошечку. Греке показалось, что он увидел его только сейчас. Грека встал перед Ним. Это был Он, такой, как на парусе. Греку наполняла улыбка от того, что Он это Он. То, что было тогда, не помнилось сейчас, не переживалось вновь – не могло, но присутствовало здесь, в этой ли церкви, в нем ли самом, снаружи, где погромыхивало грузовиками шоссе.

Они сели на лавку у стены, как в первый раз, когда Грека приехал сюда с Юрой. Грека рассказал о. Марку почти слово в слово то, что написал Люде.

Он описал день, когда его убили, с самого начала, от набережной, где они с Олегом ждали Дагмару, и до сиреневого снега за шиворотом. Пришлось отмотать на несколько лет назад, к карьеру, где их нашел Компас. Он рассказал про Страну Небесных Песков и Океан За, потому что без них нельзя было обойтись, и про Люду, помогавшую давать эти имена. И про парус в небе над бухтой.

О. Марк слушал, глядя в пол как бы остановившимся взглядом широко раскрытых глаз, Грека знал эту его манеру. И вдруг, как после той, первой беседы, испугался,