Кроме стихов, она писала и прозу. В Европе, а вернувшись, из Англии, она отправила на киностудии, телевидение и агентам нескольких режиссеров пять сценариев на современные и исторические темы. Ответов не было. Чтобы не мучить ни себя, ни других, она загнала свою потребность быть понятой на самое дно души, заплатив этим за право быть собой.

Ее личная жизнь складывалась неровно. Итальянское увлечение закончилось прежде, чем она решила ехать в Марбург. В Германии началось другое — оно мотало Виолу из Марбурга во Франкфурт, поскольку именно там, в часе езды от университета, жил его виновник. Но и это закончилось. Спасением от одиночества для Виолы всегда была музыка. Скрипка стала особой темой ее жизни. Почему душа так откликалась на этот инструмент она и не пыталась себе объяснить, просто любила. Она собирала записи лучших исполнителей прошлого и современных музыкантов, не пропускала значительные события музыкальной жизни и, прежде всего, скрипичные концерты. Самый отчаянный ее поступок случился, когда она перемахнула через океан, чтобы оказаться на единственном благотворительном концерте, который проводился в Нью-Йорке с целью сбора денег для пострадавших от нефтяной катастрофы. Концерт давал молодой виртуоз, признанный «Паганини» современности, — Тим Тарлтон. О нем и о его творчестве Виола знала все, в ее распоряжении были интервью, аудио- и видеозаписи. Самое сильное чувство, какое может один человек испытывать к другому на большом расстоянии, не зная его лично, она испытывала к нему. Трудно было сказать, в чем была причина — прежде всего в преклонении перед неоспоримым его талантом. Но было и другое — вглядываясь в фотографии и видеозаписи, она была уверена, что хорошо его знает, а главное — понимает. Это чувство усиливалось их явным внешним сходством и, судя по всему, манерой поведения. Кроме того, оба родились в один год. Не пытаясь найти объяснение, Виола, молча, годами хранила это чувство как сокровенную неприкосновенную тайну и чудо, непостижимым образом однажды преобразившее ее жизнь.

Работа в Германии подходила к концу. Жизнь стремительно менялась. Разразился кризис и программы для стипендиатов резко сократили. Размышляя о будущем, она думала об Англии. Не было на свете места, которое она любила бы больше и где так долго не была. Она возвращалась домой.

В течение года она терпеливо ждала вакансии в редакцию БВК4 и была принята в качестве ведущей рубрики о переводных изданиях в Британии.

В Лондоне Виола хотела снять квартиру на серой ветке метро — Джубили, ближе к центру. По этому серебряному лондонскому меридиану можно быстро добраться на Южный Берег, в районы Ватерлоо, Блэкфрайерс и в исторический центр, с которыми в основном совпадали ее интересы. Подходящий вариант она нашла на Норфолк-Кресент.

Летом того же года, когда Виола поступила в школу музыки и драмы, Мартин и Форд перебрались в Кембридж. Форд поступил на юридический факультет, а Мартин увлекся антропологией. Друзья решили подыскать жилье в компании еще с кем-нибудь — по деньгам легче и по душе веселее. В поисках приблизительно указанного адреса, проплутав среди узеньких старинных улочек, они, наконец, вынырнули на зеленую улицу, напомнившую им детство.

— 20… 23, — вслух считал Маффин, бывший, впрочем, тогда еще Мартином, или Мартом.

— 24, — досчитал за него Форд, и они остановились перед домом с высоким деревом перед окнами. — Здесь.

Вниманию друзей предстала идиллическая картина. На подоконнике большого окна на первом этаже сидел парень, прислонившись спиной к проему. Босые ноги он согнул в коленях и, облокотившись на одно, читал книгу и ел большое бордовое яблоко. На нем были джинсы, закатанные до середины икры, и белая рубашка с едва заметным растительным рисунком. Очень худой, он выглядел бодрым и здоровым. Каштановые кудри пышной копной падали на лоб, хотя затылок был подстрижен довольно коротко. Голова его казалась довольно крупной в сочетании со стройным силуэтом.

— Привет! — незнакомец посмотрел так, будто давно ждал их.

Ребята немного смутились от неожиданности.

— Вы — Финли и Аттенборо, — уверенно сказал он.

— В некотором роде, — ответил Форд.

— Меня предупредил хозяин, — продолжал абориген.

Он спрыгнул на газон и подошел к ним.

— Я — Эджерли. Джим. Заходите. О, гитара! — заметил он инструмент на плече Мартина. — Устали?

— Да есть немного, — сказал Мартин.

— Оставьте все, отдышитесь, потом распакуетесь.

Они прошли за ним на кухню и едва успели поймать по банке пива, которые Джим бросил им, достав из холодильника. На предложение заказать еду он ответил, что все есть. Через несколько минут они поглощали разогретую в микроволновке курицу с ароматными специями. За столом Мартин и Форд переглянулись и подмигнули друг другу, что означало удивление, сменившееся уверенностью — с соседом им явно повезло.

По мере того как они обживались, привыкая друг к другу, стало ясно, что первое впечатление их не обмануло. Парень был то, что надо. Прошло немного времени и оказалось, что Джим как-то незаметно стал лидером их тройки, ничего специально не предпринимая для этого. Скорее всего, это произошло оттого, что Форд был тогда немногословен и очень зажат, а Мартин мог одним неосторожным словом наломать таких дров, что последствия приходилось расхлебывать всем троим. Джиму всегда удавалось чувствовать и вести себя уместно в любой ситуации. Друзья без лишних разговоров признали, что над ним не только природа потрудилась удачно — образование и воспитание были его достойной визитной карточкой. Привычка относиться к нему, как к первому среди равных, осталась у них на всю жизнь. Джим сочинил им прозвища — Маффин для Мартина — по начальным буквам его имени и фамилии и с учетом его пристрастия к сладкому, в частности — к маффинам. Для Форда, полное имя которого было Форд Торнтон Монтэгю Аттенборо, Джим соорудил поначалу Фо-То-Мо-Та, но потом остановился на простом варианте Форди. Маффин вздохнул с облегчением. Учитывая, что Форд был обидчив, это было мудрое решение.

Джим приобщил новых друзей к студенческому театру, в котором постигал свою профессию. Его собственная увлеченность заметно выделяла его в студенческой среде. Даже на вечеринках его можно было найти не в общей компании, а с кем-то на кухне, говорящим о том, что его занимало. Однажды на такой вечеринке, когда к ним в квартиру набилось человек двадцать пять, Форд, прислонившись к кухонной двери, подал знак Маффину, чтобы тот подошел посмотреть на происходящее. За ним подтянулось еще несколько человек. Джим, поставив одну ногу на стул и облокотившись на нее, обращался к двум девушкам и двум парням, сидевшим вокруг стола:

— …и я понял, что творческий пафос необходим. Пусть он высокопарен и порой кажется нелепым. Но без него нет художника. Это горение. Это факел. И тут уж выбираешь — быть рекламной лампочкой или живым огнем, обжигая, согревая, радуя, удивляя. Надо быть бесстрашным, как Прометей. Пусть потом делают с огнем, что хотят. Кому нужно, будет греть руки, кипятить воду, а кто-то, быть может, почувствует, что не только руки его согрелись, но и в сердце что-то произошло…