Прожив так еще три месяца, я почувствовал, что наша жизнь достаточно прочна и не рассыплется, если мы ненадолго разомкнем объятия. Мама с отчимом уже давно упрекали меня, что я не появляюсь у них. Я поехал туда один. Ноа сказала, что пока съездит к своим, она тоже давно не виделась с родителями.

…

Мама открыла мне дверь, и на меня выплыло кухонное облако, пахнущее выпечкой и корицей. Моя мать верила в корицу. Посторонний не понял бы, в чем тут дело, и приписал бы это увлечению кулинарными передачами. Но я-то помнил все. Помнил, как мама, улыбаясь зло и почти торжествующе, рассказывает нам с братом о том, как отец, за пару месяцев до ухода, повадился добавлять корицу в кофе. Ей, говорила мама, вначале это новшество даже понравилось, и в этом месте мне становилось нестерпимо ее жаль, потому что я уже слышал эту историю, и не раз. Добавлять корицу в кофе научила отца «та женщина», но мама этого еще не знала и впустила в наш дом чужой злой аромат, как впускают в крепостные ворота бродячего факира — глотателя огня, который ночью подожжет город. Мама опять вышла замуж, потом мы переехали в Израиль, но обида никуда не делась. Я всегда видел ее, как инфракрасная камера — оранжевое пятно.

Вот и сейчас мы, все втроем, сидели за столом, отчим нахваливал пирог, а мне кусок в горло не лез. Вот как это случается каждый раз! Из пирога вместе с коричным ароматом вылетела история об отце. Сколько я уже таких знал! Я давно мог бы сложить их в единый образ, и пусть он был бы нелеп, как фантастические люди Арчимбольдо, сложенные из овощей или рыб, — он бы существовал. Но в каждом из маминых рассказов, даже самом невинном, всегда был спрятан еще и тайный лазутчик. Его цель: вывернуть наизнанку те несколько жалких воспоминаний, которые у меня есть. Рано или поздно я обнаруживал диверсанта и не верил уже ничему.

Я с трудом досидел до конца чаепития, для приличия посмотрел с ними телевизор несколько минут и объявил, что у меня глаза слипаются. Заснул я и в самом деле мгновенно.

Утром я не сразу понял, где нахожусь, — не хватало привычного косого потолка над головой. Я улыбнулся, подумав, что Ноа, наверное, тоже сейчас лежит на своей подростковой кровати в родительском доме и удивляется нормальности интерьера. Внезапно у меня заколотилось сердце: а вдруг она никуда не уехала, ни к каким родителям, а изменяет мне сейчас в нашей же квартирке под скошенным потолком? Глупости. И все-таки завтрак я отсидел с трудом и вскоре засобирался домой.

За время пути я полностью успокоился, и когда подходил к нашему дому, то так радовался, что мне вновь захотелось пережить страх ее измены, теперь уже понарошку. Но стоило лишь представить это, как меня вновь затопил настоящий ужас. Я взбежал по ступенькам, отпер дверь, не позвонив, в суеверной надежде, что именно так, не оставляя себе возможности к отступлению, желая знать всю правду (да, всю, — я уже рассуждал и дышал как обманутый), я вызову жалость судьбы, и измена — я в ней уже почти не сомневался — каким-то чудом будет отменена.

Ноа стояла у самых дверей и распаковывала дорожную сумку, выкладывая из нее заботливо упакованные банки. Мне стало стыдно.

Я так устал, что не мог стоять, и опустился на ступеньки нашей чудо-лестницы.

— Ты что? — Она положила руку мне на волосы. Она делала так впервые, и это мне не понравилось. Почему вдруг именно сейчас? Этот жест показался мне неуклюжим и чужим. Неужели она принесла его от родителей вместе с домашними консервами, так же, как я принес мамину ревность, меховые вишенки и черный штрудель?

— Что с тобой? — Она все держала руку у меня на макушке, а я вдруг почувствовал, что волосы под ее рукой как-то слишком легко примялись, видимо, я потихоньку лысею, мама всегда с тревогой смотрела на мою макушку, напоминая нам с братом, что отец облысел уже к тридцати. Я вывернулся из-под ее руки:

— Не надо, пожалуйста, не делай так больше никогда, Ноа.

— Ноа?! А почему вдруг Ноа? Разве я не Йидель?

— Не стоит, Ноа, я подумал — то было нехорошее имя.

— Но оно мне нравится, ты говорил, оно эльфийское!

— Не эльфийское, а еврейское. Просто я вдруг вспомнил, что так звали одну нашу соседку. Больная бабка, к тому же у нее был цистит, от нее часто пахло мочой.

Иногда я думаю, как бы сложилась наша жизнь, если бы мы просто остались вдвоем? Если бы застыли, не расцепляя объятий, и продолжали бы лежать, давая дням проплывать по простыне солнечными квадратами. Если бы забыли навсегда всех родных и друзей, а потом и весь этот мир? Если бы назвали его заново, по-своему — как далеко убежали бы мы вверх, по нашей домашней лестнице? И кем бы мы оказались на последней ступеньке, богами или чудовищами?

Теперь уже не узнать, потому что все пошло по-другому. Мы все делали правильно: приглашали в гости друзей, учились, работали, ссорились. Ездили навещать родителей. После ссор обычно ездили вместе, а когда все шло хорошо, и мы чувствовали, что нам ничего не угрожает, отправлялись навещать родных поодиночке. В одну из таких поездок она и умерла. Никто не знал, что у нее была редкая болезнь сердца. Врачи сказали: непонятно, как она прожила до двадцати восьми.

Стелла

Здравствуй, дорогой Голди!

Не думай, пожалуйста, что я совсем из ума выжила и вместо обещанных отчетов принялась слать тебе обыкновенные письма. Я пишу это, сидя на своей любимой скамье, установленной на самой верхней из террас парка. Здесь проходит маршрут бегунов. То и дело кто-нибудь из них останавливается, чтобы передохнуть и полюбоваться видом на долину, а я тихонько разглядываю его. Спортивная форма с цветными нашивками и большие солнечные очки делают спортсмена похожим на большого кузнечика. Спустя пару минут он уже бежит дальше, а я вновь берусь за ручку. Вначале я замираю у каждого слова, но постепенно вхожу в темп. Я тоже бегу, Голди, бегу, как все эти красивые сильные люди. Я привыкла к своей ежедневной пробежке так же, как и они.

Недавно в мою комнату по ошибке влетел какой-то странный тип. Возможно, просто перепутал двери. Он зацепил и сорвал тяжелую штору, прикрывающую вход. Я решила все-таки попросить консьержа, который в этот час уже дежурил на входе, прибить карниз на место. Шалом живо заинтересовался происшествием: «Вы не видели его раньше? Как это все произошло?» Мало того, он потребовал, чтобы я написала жалобу. В пансионате, мол, уже замечены случаи воровства, пора об этом заявить. Я высказала предположение, что, возможно, парень просто студент-волонтер, который ошибся дверью, но Шалом продолжал гнуть свою линию. Кажется, просто хотел, чтобы ему добавили часов к смене. Что ж, мне не жалко, с консьержами стоит дружить. Я написала жалобу. Вообрази же мое удивление, дорогой Голди, когда неделю спустя я вновь увидела «вора». Я гуляла и дошла до свалки бетонных блоков, чтобы полюбоваться закатом, и вдруг заметила его. Теперь-то я не сомневаюсь, что молодой человек не из наших студентов. Мою догадку подтверждала еда, разложенная рядом с ним на газете: два бутерброда и помидор. Студенты часто перекусывают на ходу либо торчат в кафетерии, а здесь, на бетонных блоках, происходила настоящая трапеза, пусть и скромная. Я всегда отличу человека, который ест на работе, от мирно ужинающего на собственной кухне. Но где в таком случае его спальня и гостиная?