В самом конце августа я узнал, что она потихоньку принимает наркотики, какие-то таблетки. «Колеса», на их языке. Мы сидели в квартире у ее подруги, Светланы, тут тоже было много разных гостей, юнцы, все они галдели, как птицы, на всякие голоса, мололи чепуху и вздор, я и не слушал, лишь держал под столом Дашину руку в своей, а ей было весело. Там открыто курили «травку» и принимали эти самые «колеса». Даша, к моему удивлению, тоже. Мне удалось вывести ее на кухню, остаться наедине.

— Ты что, с ума спятила? — резко спросил я.

— Ну и что такого? — весело ответила она. — Все так делают.

— Но ты же «не все», ты не такая.

— Почем ты знаешь? Мы все одинаковы, только притворяемся лучше или хуже. А выхода все равно нет. Тут хоть примешь таблеток, жить хочется. Покури и ты, не будь паинькой.

— Пошли отсюда!

— Останусь.

Я вывел ее из квартиры почти силой. Сначала она брыкалась, злилась на меня, но потом успокоилась, а по дороге домой настроение ее и переменилось. Она стала задумчивой, грустной. Мы сели на лавочку возле ее дома и тут она вовсе прильнула к моему плечу и расплакалась.

— Что мне делать? — повторяла она: — Что делать? Скажи, Коля, ты умный, трезвый, не могу больше так жить, в этом чаду, всюду рожи, мерзкие противные рожи, одна Светка подруга…

— Светка твоя дрянь, — сказал я. — У нее притон.

— А у меня дома не притон? Ты же видел, знаешь. Хорошо Рамзан съехал, проходу не давал. Но он меня и на рынке достанет. Куда уйти, к кому? Повеситься хочется.

— Ты же сильная, что ты несешь? Пойдем в церковь.

— Не хочу.

Она вытерла слезы. Выпрямилась.

— Я тебя познакомлю с одним человеком, он, возможно, скоро приедет, подскажет, как жить в вере, в разуме, исключительный человек, подвижник, — я имел в виду Павла, говоря это, потому что сам не знал, как ей помочь и что для этого надо сделать.

— Не хочу, — повторила она. Упертая, как моя сестра.

— Как хочешь, а все равно познакомлю.

— Плюну ему в рожу, подвижнику этому, — грубо сказала она. — Я им никому не верю. Мамка, вон, повесила на стену фотку какого-то образины и молится на него. Дура!

— Тут другое. Татьяна Павловна просто сильно заблуждается, она в ересь впала, а в церкви — Бог истинный, Христос. Тебя только Павел из безверия вывести может, я не сумею. У меня сил мало. Я сам только на пороге стою. И не ругай маму свою, какая бы ни была.

— Ты еще про «колеса» мне скажи, чтобы не принимала.

— И скажу. Ведь втянешься — совсем пропадешь. Тут дороги нет, тут пропасть.

— Знаю. Но на меня другая беда надвигается, — серьезно сказала она. И посмотрела так пристально, с таким отчаянием, как никогда раньше. Я ей сразу поверил, а когда стал расспрашивать, она ушла в молчание. Так я от нее в тот вечер ничего и не добился.

Потом у меня всю ночь щемило сердце, я не спал, представлял ее в этом бардаке, в воплях, среди толкучки на рынке, на квартире у Светки, в чаду, истинно в аду, как метко выразился Заболотный. И как ее вытащить оттуда? Павел, только Павел, думал я. Но хорошо, что у нее нет ада в душе — вот что главное. Внешний ад еще не так гибелен, как внутренний, который ты взрастил сам. А ее душа чиста, я верил в это. Ведь она сама может принести в твою жизнь счастье. В жизнь любого хорошего человека. Это не мало. Не всякая женщина на то способна.

Иная и красивая, да злая, глупая. А Даша, как цветок, ею любоваться можно, она в счастье. Смеется как, радуется, когда на какое-то время забывает о доме, о рынке этом, об «аде». А потом опять в глазах тоска и жуткая безысходность. Что за беда на нее «надвигается»? Как бы сама не совершила чего с отчаяния. Она на грани, а грань переступить легко, один шаг. Сам знаю. Не по себе, не по своему опыту, мыслей таких у меня никогда не было. Но вот в нашей семье… Это была трагедия, о который мы почти никогда не говорили ни с отцом, ни с Женей. Табу, молчание. Никто не хотел теребить рану. Моя мама покончила с собой, когда мне было всего пять лет. Я тогда еще ничего не понимал. Мне сказали: уехала. И надолго. А она шагнула с балкона. И причин-то никто толком не выяснил. Но, видно, что-то накопилось, захлестнуло мертвой петлей. Терпение кончилось. Почему? Я очень хотел бы знать. Грань, один шаг, и всё. Когда я думаю о ней, мне всегда хочется плакать.

Так случилось и в ту ночь, бессонную и какую-то слепую от темноты. Здесь со мной была не только мама, но и отец, лежавший теперь в больнице, и всё мое короткое счастливое детство. И Даша, и Павел, и Женя. О них тоже плакал, сам не зная почему. Впрочем, знал. Все мы несчастны на этом свете, горьки и одиноки, разбредаемся, вместо того, чтобы собраться вместе, протянуть руки, сказать друг другу добрые искренние слова и поддержать оступившегося. Мы, исключая, может быть, Павла, маловеры, а это даже хуже, чем атеизм. Атеист уже верующий, он верит, что Бога нет, отрицает его, но ищет. И рано или поздно находит. Он холоден, как сказано в Евангелии. Но может стать горячим. А маловер тепл, он входит в церковь, молится, а потом идет домой и всё забывает. Огонек гаснет, пока вновь не зажжет свечку перед образом. «О, если бы ты был холоден или горяч, но ты тепл!» Неужели и я такой? Лучше тогда совсем ни во что не верить, ни в Бога, ни в человечество.

Иногда меня и такие греховные мысли посещают, я их боюсь. Порою хочется уйти в другую жизнь, в буйную, в страшную, со всеми гибельными соблазнами, броситься в нее, как в омут и — сгореть, погибнуть. Зато три или пять лет полного безумия, вседозволенности. Кто знает, не встреться мне в свое время на пути Павел, может быть, я бы и решился на это. Безумие — оно так тянет, потому что ты уже не отвечаешь ни за что. Тут полная, абсолютная свобода. И таких сейчас на Руси снизу доверху. Горько сознавать, но это так. Народ в России до того уже отощал и отчаялся, что поневоле разум теряет, а молодежь и вовсе. Себя продать — пожалуйста, убить — нипочем, переменить веру — тем более. Даже поощряют за это, хвалу поют, лишь бы от Бога отвернулись. Здесь замысел, заговор. Не каких-нибудь конкретных людей, злоумышленников /а впрочем, и их тоже/, но вселенской антиидеи, которая отрицает Спасителя, потому что она не спасать призвана человеческую душу, но губить ее. Выкорчевывать поле для того, кто миром овладеет. Его поступь слышится. А в России-то последняя битва и состоится. Многое я передумал в ту ночь, а под утро всё же уснул и, как ни странно, спокойно и безмятежно.

Накануне приезда Павла /в день ссоры с сестрой/ я пришел к Даше на рынок, и там у меня произошла стычка с Рамзаном. Вышла даже не стычка, а какое-то недоразумение. Я стоял у ее лотка с фруктами и болтал о разном, она весело откликалась, но, вообще-то, я мешал работе и покупателям. Подошел Рамзан, сделал мне замечание. Это был высокий мужчина лет тридцати пяти. Кстати, довольно вежливый и обходительный. Никогда не скажешь, что он участвовал в первой чеченской войне, может быть, даже они где-то с Павлом и перестреливались. Хорошо одет, симпатичен, прекрасно говорит по-русски. Даша потом сказала мне, что у него чуть ли не два высших образования и большой опыт комсомольской работы.