угол шалаша, пришипился и уснул. А Авдотья вышла наружу и принялась за стряпню, стала готовить для косцов завтрак. Часа через полтора, гремя косами к шалашу подошли мужики, стали завтракать. За завтраком, кто-то из мужиков заметил мне: «Миколай, видать у тебя палец-то разбередился, кругом уйма крови понакапано!» «Видать я ночью его разбередил!» — с затаённой улыбкой оправдался я. А сам, нарочно завязанный палец держу у всех на виду и болезненно морщусь. А Дунька, едва сдерживая смех, сознательно молчит — про каверзный наш случай, ни гу-гу. А чтобы как-то загладить мою обиду на неё, она мне потаённо от мужиков, в чашку навалила столько мяса, что я с ним едва справился, шамкая своим болезненным и беззубым ртом. Вот с той поры, я и хожу щербатым. Корень от сломанного зуба не выпадет и новый зуб не растёт! Так и хожу с окошечком в верхнем ряду зубов. Да оно, это окошечко, и не мешает, разве только неловко твёрдые корки раскусывать и мослы грызть, да разговор из-за него получается с посвистом. Хотя моя баба с тех пор и зовёт меня ругательски «щербатый», а мне не жалко, пускай ругает, мне ведь жениться-то не завтра! А между прочим, баба у меня долго дознавалась и допытывалась, где я зуб потерял, а я, набравшись терпенья и об этом ни гу-гу, хреника два, чтоб я открыл эту тайну. А если бы, к примеру, она узнала бы об этой истории, так и знай, житья бы мне в доме не было. Она бы меня из дома выгнала, и с вольного свету сверзила, она у меня такая буйная и решительная, что не приведи, Господи! Да хреника с два, чтобы я перед ней все секреты свои выказал, ведь я всё же не по банному крытый, и этого она от меня никогда не дождётся! Я ведь мужик-то не из робкого десятка и давно уж со взрослыми обедаю! Эх, только жалко, что золотая пора отошла, а то бы я ещё почудил, поклусил бы на белом свете! Ну, мужики, отдохнули, пора и за косы браться.

Серёга и Анисья

Лёжа в постели, прильнув к Серёгиному уху, Анисья с обидой, но любовно нашёптывала: «А поговорить-то нам с тобой по душам и не приходится, да и ласкаться-то нам с тобой всё неколи. Вот уже подоспел сенокос, а там, глядишь, жнитво на пороге, и так все полевые работы вплоть до самого Покрова, мы с тобой всё в работе и в работе. На сенокосе целоваться-то нам с тобой приходится только, или забравшись в густые кусты, или в шалаше ночью, когда все крепко спят!» Серёга или дремотно спал, или из-за усталости своей, пассивно внимал наговорам жены, да и вообще не понял к чему эти Анисьины разговоры. И будучи уже в лесу, на сенокосе, Анисья уставшая от воро́чанья сена и изомлевшая на солнечном припёке воспользовавшись тем, что они с Серёгой вдалеке от остальных сенокосцев, подозвав Серёгу сказала:

— Серёг, почеши-ка мне спину, так я вспотела и зачесалось, терпенья нету!

— А ты возьми в руки клок подсохшей травы, сожми её жгутиком, залезь под рубаху-то и почеши, где чешется, надери конец-то чтоб больше не чесалось! — по недогадливости отрекомендовал Серёга Анисье.

Анисья, так и сделала, сеном начесала себе спину, до такой степени, что почуяла, как саднеет спина от пота, а на Серёгу затаила незлобивую обиду. После сытного обеда, отдохнув от работы дождавшись, когда остальные нырнув в шалаш захрапели, Серёга, раззадорившись начал сманивать свою Анисью в густые кусты, но Анисья припомнив свою на него обиду не поддаваясь его соблазну, отнекалась и поспешно юркнула в шалаш, и прилегла на сено отдыхать. Серёга прилёг с Анисьей рядом. Анисья вскорости заснула и ей объял крепкий сон с тревожно-тягостным сновидением. Видит Анисья во сне, как наяву: Серёга будто что-то беззвучно проговорил Анисье и махнув рукой пошёл от неё, удаляясь вниз по крутому оврагу и вдруг утонул в омуте. От испуга Анисья во сне застонала. Встревоженный Серёга разбудил её. «Что с тобой, Анисья?» «Сон я нехороший видела, так перепугалась, что и сейчас сердце бьётся, как у голубя!» — тяжело дыша ответила Анисья, а сущность сновидения, Серёге так и не сказала, утаила. Анисьин сон оказался трагически вещим. Не прошло и двух месяцев, с Серёгой получился несчастный случай, он нелепо погиб. Он погиб во время возки овсяных снопов с поля. В поле за снопами Серёга ездил с отцом. Наложивши воз снопов, Серёга остался на возу, а отец шёл пешком рядом с возом. Утомлённый Серёга прилёг на снопы, тряская дорога убаюкала его, и он крепко заснул и проспал до самого дома. При въезде во двор, отец забыл разбудить Серёгу, воз туго пролез через низковатые ворота, спящего Серёгу придавило. Случилась беда. Семья всполошилась, заохала, сбежался народ. Горестно покачивали головами бабы. «Он видно уже не жилец, видите он в однолук дышит» — шептались у порога бабы. Мать, горестно слезившись, хлопотливо укладывала на побледневший Серёгин лоб старинный медный пятак.

— Иван, перепрягай лошадь-то, да вези его скорее в больницу! — посоветовал Фёдор.

— Да чего его везти-то, он еле-еле дышит, того и гляди скоро изойдёт, — полушёпотом проговорила одна из баб, видимо считавшая хлопоты о больнице напрасными.

Серёга пожил, промучился три дня, на четвёртый в ночи умер. Анисья осталась молодой вдовой, да и осталась-то не пустой, а в животе с ребёнком. Целых сорок ночей к Анисьи летал летун, издевательски мучал её, пинался в брюхо. В сороковой день Анисья скинула. Готовясь к поминкам о Серёге, Анисья сильно натрудила себя и внесши со двора в избу беремя дров, не выдержав натуги присела, болезненно ойкнула. Мертвенно побледневшую Анисью положили на кутник, и свекровь заметила, что из Анисьи вышло. Сделав, что надобно, свекровь проговорила, собравшимся около Анисьи бабам:

— А, как раньше-то прямо в поле на жнитье-то родили! А эт всё дома, а не в поле! Ну-ка вот, приложи к брюху-то медный пятак, всё полегче будет! — наклонившись к Анисьину уху посоветовала свекровь втискивая в мертвенно повисшую руку старинной чеканки веский медный пятак.

— Сразу видно, у бабы волос долог, а ум короток! — заметил Иван, считая, что пятак боли у Анисьи мало убавит…

Жила Анисья молодой вдовой в доме свёкра ни хорошо, ни плохо, но без мужа чувствовала, что живёт она в чужом доме, но жить там продолжала. После выкидыша от болезни поправилась. Спала