продавать билеты, достанутся они нескольким счастливчикам. Но никто, даже тот девятнадцатый, за которым встал Дадоджон, не терял надежды — а вдруг повезет, вдруг свободных мест окажется больше, а вдруг… одним словом, десятки этих обнадеживающих «а вдруг».

Дадоджон брал билет по воинскому требованию. Билет был до Богистана. Сейчас предстояло лишь сделать отметку. Как выяснилось, компостировать билет нужно было и стоящему впереди капитану. Он сказал, что нет ничего хуже неизвестности, и решил пойти к военному коменданту вокзала.

— Я с вами, — сказал Дадоджон, и, предупредив всех, занявших за ним очередь, что отлучаются на минутку, они устремились в комендатуру.

Увы, таких умников оказалось немало. По крайней мере, десять — двенадцать офицеров, от младших лейтенантов до майоров, сгрудились возле Стола коменданта и, изматывая душу себе и ему, просили закомпостировать билет на проходящий поезд. Но комендант отвечал всем одинаково: пока ничего не известно, подойдет поезд — узнаем, может, будут места, а может, и нет…

Капитану все же казалось, что здесь он скорее добьется результата, а Дадоджон, безнадежно махнув рукой, решил вернуться в очередь. Перевесив вещмешок с одного плеча на другое, он вышел на привокзальную площадь и вновь, как при выходе из вагона, ощутил легкое головокружение. Его вдруг потянуло прочь от шумного душного вокзала, захотелось подышать свежим воздухом, полюбоваться площадью, сквериком, что чернел в отдалении, и прилегающими улицами.

Дождь усилился, все вокруг словно задернуто густой черной завесой. Может быть, кому-то пустынные улицы показались бы неуютными, зловеще мрачными, но только не Дадоджону. Он не чувствовал дождя, не слышал его шума, не замечал, шагает ли по грязи или по лужам. Он видел, что деревья в скверике еще не сбросили листву, вслушивался в звучавшую где-то по радио музыку, не сводил глаз с трамвая, который с грохотом и звоном катил по улице, озаряя ее голубыми вспышками. Трамваи все те же и все так же ходят по прежним маршрутам. Так же высятся по обеим сторонам ташкентских улиц стройные тополя. Двухколесные арбы, запряженные осликами, развозят уголь…

Прошел трамвай, и проехала арба. Со станции донесся паровозный гудок. Дадоджон круто развернулся и поспешил назад. Пересекая скверик, он вдруг услышал крики, топот ног и вопль о помощи. Дадоджон рванулся в ту сторону. Трое мужчин пытались отобрать у четвертого мешок.

— А-а-а-а! — выл человек, отбиваясь от грабителей, и звал милицию.

В один миг Дадоджон оказался рядом, перехватил занесенную для удара руку одного из бандитов и вывернул с такой силой, что здоровенный детина завопил от боли:

— Ой, рука, рука!..

Дружки его, услышав этот визг, мгновенно испарились, и даже человек с мешком, которого пытались ограбить, воспользовавшись моментом, припустил к вокзалу. Дадоджон остался с бандитом один на один. Крепко заломив ему руку, заставляя его извиваться от боли, он притянул детину к себе, глянул в искаженное гримасой лицо и вдруг воскликнул:

— Шерхон?! — и от неожиданности выпустил его.

Шерхон отскочил, выпрямился, злобно сверкая глазами, прошипел:

— Откуда взялся?

— Шер-ака, вы не узнаете меня? Я Дадо. Дадо Остонов.

— Кто-кто?!

— Остонов Дадо.

Шерхон разом изменился в лице. Злоба и ненависть уступили место смущению, на лбу выступила холодная испарина. Этот рослый и широкоплечий человек, с крепкой мускулистой шеей, нервно-злым лицом, обрамленным черной, короткой бородкой, стоял сейчас, опустив кудлатую голову, растерянный, сраженный позором, и кусал губы. Он был одет в короткое демисезонное темно-серое пальто, обут в солдатские кирзовые сапоги. Дадо, Дадоджон Остонов, его земляк, односельчанин, младший брат святоши Хокироха, накрыл его на нелепом, бессмысленном деле, в миг дурацкого разбоя, как жалкого вора… Если бы сейчас его лупцевали палками, если бы вместо этого парня перед ним с взведенным наганом стоял милиционер, было бы легче в тысячу раз. Этот парень, мальчишка — он, кажется, младше на несколько лет его братца Бурихона… да, младше, сопляк! И этот сопляк скрутил его, Шерхона, и заставил выть от боли. Как стыдно! Какой позор!

— Ты — Дадоджон? — произнес наконец Шерхон, словно все еще не веря. — Дадоджон? — повторил он, и голос его дрогнул. — Мой родной, ты не верь тому, что увидел. Выпивший я был… выпил немного… ввязался… Пацаны эти, семь шкур с них спущу, с гадов! Дрались они с тем мешочником, чего-то не поделили — он из этой же кодлы, — ну я и ввязался. К счастью, ты подоспел, спасибо, братишка, удержал меня, спасибо, тысячу раз спасибо!

— Не стоит, — сказал Дадоджон.

— Прости меня, братишка, не выдай. Забудь все, что видел, никому не говори. Заклинаю тебя…

— Да вы успокойтесь, ака, никому не скажу. Ничего я не видел, ничего не слышал, — улыбнулся Дадоджон и обнял Шерхона. — Лучше расскажите, что нового в Богистане. Как там? Давно вы оттуда? Как поживаете? Чем занимаетесь?

— Э, — махнул рукой Шерхон, — долгая история. Пойдем-ка в буфет иль в ресторан, там наговоримся… Постой, постой! А ты куда держишь путь? Неужели демобилизовался? Идем-ка, братишка, тогда ко мне, будешь гостем!

— Нет, не могу, тороплюсь домой. Скоро мой поезд. Нехорошая, говорят, это примета: сворачивать с пути или задерживаться.

— А, ну ладно, дождемся твоего поезда, потом я сам посажу тебя на него.

— Хорошо, — согласился Дадоджон. — Только на этом вашем вокзале негде посидеть. Пойдем-ка в зал для военных, я заодно…

— Э-э, — перебил, засмеявшись, Шерхон, — нашел место, где сидеть. Идем-ка со мной, не бойся! Давай сюда свой мешок!

— Нет-нет, спасибо, что вы? Я сам понесу, привык…

Шерхон крепко ухватил Дадоджона за локоть и повел его в привокзальный ресторан. Народу там было видимо-невидимо, и почти на всех столах одна и та же еда: помидоры и огурцы, салат из редьки, тонкие ломтики черного хлеба, какая-то серая, похожая на болтушку, похлебка, яичница из яичного порошка… скудная пища первого послевоенного года, которую запивали бледным, жидко заваренным чаем. Изредка на столах виднелись бутылки с лимонадом и пивом, и уж совсем мало кто распивал вино или водку, хотя и вино, и водка давно уже были в свободной, так называемой коммерческой продаже — без карточек, но втридорога.

Из разноголосого гула доносились обрывки разговоров:

— …Дома, пишут, полный разор. Но кому поднимать, как не нам?

— …Жахнул самурая кулаком промеж глаз, «хенде хох» кричу, забыл, что не фриц…

— …Дойдет черед и до нашей матушки-Сибири, богатств она несказанных…

— …Бывало, пахала и на себе. Теперь мужики возвращаются — легче…

— …А она и поверила, что убит…

— Дадо, не отставай! — сказал, обернувшись, Шерхон.

Он направился к ширмам, отделявшим зал от буфета, кухни и других служебных помещений, и, сдвинув одну из них, кивнул опешившему Дадоджону:

— Проходи!

Дадоджон