ближе, Феона заметил за воротами стоптанные калиги, похожие на лапти своего ученика. Догадка его оказалась верной. Прикрывшись дверью амбара, Маврикий спал, оседлав березовую плаху, носом уткнувшись в изъеденное короедом бревно дверного проема. Во сне он посвистывал, причмокивал и бубнил что-то невразумительное, но очень приятное, поскольку на лице его сияла по-детски наивная улыбка.

Феона усмехнулся, покачал головой и, присев на корточки, тихо позвал:

– Маврикий!

– А-а? – отозвался послушник.

Бессмысленный взгляд его постепенно по мере освобождения от сна прояснился и осмыслился.

– Отче! Я все проспал?

– Нет, сын мой! Пустое! Всего-то одно чудо. Да какие твои годы?

На колокольне звонарь ударил в большой колокол. Феона поднялся на ноги и направился в сторону собора.

– Пойдем, Маврикий, колокола к обедне звонят.

Расстроенный послушник, изобразив на лице вселенскую скорбь, сокрушенно развел руками, и, горестно причитая, поплелся за учителем. День для него явно не задался.

Глава десятая

От обилия горящих свечей и икон в драгоценных окладах храм сиял, как сокровищница Акбара[29]. Приторный, сладко-удушливый запах мирра и ладана навевал чувство блаженного покоя, напоминающего послеобеденную дрему. Из алтаря вынесли Святые Дары. Те из монахов, что сподобились накануне таинства покаяния, поспешили к причастию вкусить Кровь Христа.

Священник в последний раз провозгласил:

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

И хор красивыми голосами затянул:

– Слава отцу и Сыну и Святому Духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, Благослови! – возвестив тем самым окончание Божественной литургии.

Игумен Илларий сошел с амвона с вымученной улыбкой на устах. Монастырские насельники, присутствовавшие на службе, смиренно выстроились гуськом за благословением пастыря в порядке установленной в обители иерархии. Дождавшись очереди, отец Феона троекратно перекрестился, поклонился, поцеловал руку и плечо отца наместника, после чего с легкой душой вышел из храма.

Паперть была непривычно пуста. Не было народа и на гульбище вокруг. Зато в сорока саженях от Троицкого собора, у закрытой строительными лесами западной стены и Святых ворот собралась небольшая толпа, и она все время увеличивалась за счет спешащих присоединиться к ней чернецов и трудников, только что отстоявших литургию. Предчувствуя неладное, Феона направился к воротам вместе со всеми. По дороге монаха догнал взбудораженный общей суетой Маврикий. Некоторое время он шел, пытаясь подстроиться к широкому, по-военному размеренному шагу наставника, но все время сбивался на бег. Наконец, отбросив напрасные усилия, он перешел на мелкую трусцу, стремясь при этом забежать немного вперед, чтобы заглянуть учителю в лицо.

– Там что-то случилось, да, отче? – допытывался он у монаха, с наивным детским упованием на чудеса и приключения.

– Не знаю, – коротко ответил Феона, очевидно не желая поддерживать бессмысленный разговор.

Маврикий отстал и весь путь шел, соблюдая почтительное молчание. Впрочем, по здравом рассуждении, трудно назвать путем три десятка шагов, оставшихся до Святых ворот, так что томимое неведением любопытство послушника не слишком сильно ему досадило.

За воротами людей собралось даже больше, чем внутри монастыря. Они суетились, перемещаясь с места на место. Держалась толпа весьма беспокойно. Вероятно, за этим скрывались испуг и смущение, читаемые на отдельных лицах. Оцепление из десятка молчаливых городских стрельцов ограничивало растерянную толпу площадкой у въезда в монастырь, не пуская их дальше неглубокого сухого рва с правой стороны от ворот.

Во рве лежало нечто, накрытое стрелецкой епанчей, а рядом стояли воевода Стромилов и дядя Марии Хлоповой – Иван Желябужский. Они что-то обсуждали между собой, оживленно жестикулируя. Опытный взгляд монаха без труда разглядел под солдатским плащом неподвижно лежащее человеческое тело. Приблизившись к оцеплению, Феона подал безмолвный знак, привлекая внимание людей внизу. Заметив его, Стромилов с легкой досадой приказал стрелецкому уряднику:

– Пусти его!

Урядник, подчиняясь приказу начальника, нехотя подвинулся, пропуская инока, но, когда за ним попытался пройти Маврикий, он огромной ручищей схватил послушника за однорядку, едва не вытряхнув его из одежды.

– А ты, плут, куда?

– Ой-ой! – запричитал Маврикий, беспомощно размахивая руками.

Феона, обернувшись, жестко взял урядника за запястье.

– Он со мной.

– Я с ним! – тут же заскулил юноша, не оставляя при этом попыток вырваться из цепких лап стража.

– Пропусти, – кивнул Стромилов.

Здоровяк урядник прорычал что-то нечленораздельное и, выпустив из рук ворот однорядки, безразлично отвернулся от послушника, не видя в нем больше для себя никакой корысти.

Меж тем появление отца Феоны вынудило Ивана Желябужского поспешно раскланяться, сославшись на срочные дела в Устюге. Феона для себя отметил эту странность, но углубляться в нее не счел возможным, предпочитая более насущные дела.

– Ну что у нас, Юрий Яковлевич? – спросил он воеводу, указывая глазами на тело, накрытое епанчой.

– А у нас, отче, покойник! – ответил Стромилов, носком сапога откинув епанчу в сторону. На земле, уткнувшись лицом в густую траву, лежал горбун в странном черном балахоне, похожем на монашескую рясу. Тело его было странным образом скорченно, точно несчастного перед смертью изрядно поломало в предсмертных судорогах.

– Лекарь Хлоповой? – на всякий случай спросил Феона, присаживаясь над трупом.

– Он, – кивнул воевода, изобразив на лице невообразимую скуку.

Прежде чем начать осмотр, монах огляделся вокруг и выразительно посмотрел на Стромилова.

– Ну чего? – насторожился тот. – Ров мы обыскали!

Феона ехидно фыркнул.

– Вижу, ловко следы затоптали!

В ответ уязвленный воевода только пожал плечами и молча отвернулся.

Стрельцы перевернули начавшее костенеть тело на спину. Чувствительный нос монаха сразу почувствовал очень тонкий, едва уловимый запах сирени и плесени. Приобретшее с момента смерти землистый цвет лицо Преториуса перекосил невыразимый ужас. Создавалось впечатление, что в последний момент жизни перед лекарем отверзлись все двери Ада!

– Кто же тебя так напугал? – тихо спросил инок у трупа и, вынув из-за сапога острый нож, одним движением разрезал лекарскую мантию от ворота до паха.

Внимательно оглядев и ощупав тело чухонца со всех сторон, Феона спросил у сопевшего ему в ухо Стромилова:

– Что скажешь, Юрий Яковлевич?

– А чего тут говорить? – развел руками воевода. – Дело ясное! Сорвался вниз да и шею свернул!

– Скажи, воевода, высота лесов у стены локтей семь-восемь будет?

– Где-то так.

– А внизу трава густая!

– Это ты к чему?

– А к тому, что трудно с такой высоты насмерть убиться. Да и шея у него цела. Не сломана. Сдается мне, что падал он сверху уже мертвый!

Монах осторожно накрыл тело лекаря епанчой, поднялся на ноги и перекрестился.

– Как же такое случилось? – поинтересовался Стромилов недоуменно.

– А вот поднимемся на стену и попробуем узнать, – улыбнулся Феона, направляясь к строительным лесам, словно паутиной опутавшим монастырскую стену, а за спиной уже шептались самые смышленые да самые осведомленные из монастырских насельников и прихожан:

– Старец Иов опять напророчил! И дня басурманин не протянул! Сила в нем, православные, истину глаголем вам!

Молоденький безусый стрелец, тихо дремавший у каменной лестницы, без лишних вопросов пустил монаха на стену, увидев его сопровождение.

– Хотя бы здесь догадались охрану поставить, – проворчал Феона, легко взбираясь по крутым ступеням наверх.

– Твоими молитвами, отче! – съязвил Стромилов за его спиной и закашлялся от одышки.

Галерея на монастырской стене представляла собой одну большую стройку. Из стен торчали подъемные тали, рядом на площадке стояли