чувств и переживаний от печали расставания и грусти воспоминаний до тихой надежды на встречу, но кажется, на этот раз перестарался.

– А ты вроде не удивлен нашему приезду, – подозрительно прищурился Шереметев, – нешто предупредил кто?

– Само собой, боярин, – не моргнув глазом, ответил Стромилов, – с вечера еще! Казачки мои новость занесли.

– Может, знаешь, и зачем мы здесь?

– Знаю, Федор Иванович.

– Не спрашиваю откуда, – усмехнулся Шереметев, – значит, объяснять меньше придется!

– Что объяснять? – задал вопрос подошедший в сопровождении пресвитера Варлаама ясельничий Богдан Глебов.

Стромилов невольно напрягся. Богдан Матвеевич Глебов, ближний человек патриарха Филарета, еще с польского плена пользовался его дружеским расположением и безусловным доверием благодаря чему, и не без основания, считался при дворе вельможей весьма влиятельным и крайне опасным. До ушей городского головы доходили дворцовые сплетни о всесильном любимце патриарха, но живьем увидел он начальника Конюшенного приказа впервые. Глебов выглядел усталым и хмурым. Вероятно, причиной был веред[30], разнесший половину его щеки, а возможно, причина была в чем-то ином.

– О чем речь? – переспросил Глебов, поглаживая опухшую щеку и, криво усмехнувшись, пояснил Стромилову: – Зуб. Всегда говорил, хуже больного зуба – только больное ухо.

Городской голова, скроив сочувственную мину, видимо, решил поддержать разговор, вспомнив историю из собственной жизни.

– Хочу сказать… – начал он, но Глебов мягко положил руку в лайковой перчатке ему на плечо.

– А про Хлопову, воевода, сказать не хочешь?

– А что с Хлоповой? – насторожился Шереметев.

– Пусть он скажет, – кивнул Глебов на Стромилова.

Воевода смутился под пристальными взглядами вельмож, но быстро взял себя в руки и даже нашел силы вымученно улыбнуться.

– Скажу так, государи мои, третьего дня случилась с девицей Марией болезнь загадочная. Впала она в бесчувствие и забытье глубокое. Думали, отходит, но нет, хвала Спасителю, все обошлось. Жива и здорова горлица наша кроткая!

– Где она сейчас? – спросил обеспокоенный услышанным Шереметев.

– В безопасности в монастыре, под моим неусыпным надзором, вверена заботам святых старцев из Гледенской обители.

– Монастырь – это хорошо! – вкрадчиво прошелестел на ухо Стромилову до того сохранявший молчание пресвитер Варлаам.

Отступив на шаг, он не мигая уставился воеводе куда-то в область между носом и губами.

– Если спасение есть единение человеческого духа с Духом Божиим, то где, как не в доме Божием, это единство возможно? Монастырь – место праведников, живущих по Заповедям Христа, что само по себе и есть лекарство! Как считаешь, воевода?

До слез расстроенный Стромилов печально хлопал глазами, пытаясь постичь суть обращенной к нему речи пресвитера, но ответить рассудочно и одновременно благомысленно у него никак не получалось. Впрочем, выяснилось, что ответа от него никто и не ждал. Глебов пронзил воеводу острым, как удар боевого «засопожника», взглядом.

– Мнится мне, что болезнь бывшей царской невесты не столь загадочна, сколь подозрительна. Поговаривают, будто и виновник имеется? Врут люди, аль нет?

– Отчего врут? – пожал плечами устюжский голова. – Есть у нас подозреваемый. Лекарь Преториус.

– Задержали душегуба? Чего говорит? – оживился вдруг Шереметев.

– Ничего. Вчерашнего дня со стены упал. Убился насмерть!

Обычно сдержанный и любезный с собеседниками боярин покрылся красными пятнами, что выдавало в нем крайнюю степень раздражения.

– Юрий Яковлевич, я воробей стреляный. Я два года Разбойным приказом управлял и знаю, что подозреваемые редко сами себе шеи ломают! Дознание твои люди ведут?

– Мои.

– Будешь докладывать мне о нем каждый день.

– Как прикажешь, Федор Иванович! – склонился в поясном поклоне Стромилов, тяжело отдуваясь и тайком вытирая пот со лба.

Между тем воеводская усадьба продолжала галдеть на разные голоса, точно городской рынок в субботу. Повсюду шныряли загадочные люди, одетые едва ли не в исподнее, ломовики с крючниками в ожидании дальнейших распоряжений начальства дремали под телегами или с сонным видом болтались по двору, присматривая все, что плохо лежит. Откуда-то появились свободно гуляющие у коновязей куры с общипанным петухом и даже одна свинья, завалившаяся спать у куста смородины. Шереметев бросил взгляд на своих усталых спутников.

– Скажи, Юрий Яковлевич, как радушный хозяин ты, конечно, уже придумал, куда нас разместить? Люди мы, как видишь, шумные, хлопот с нами много будет!

– Так чего? Конечно! – пожал плечами Стромилов, нутром осознав, что для него наступил самый важный момент разговора. – Хотел бы я предложить дорогим гостям свои хоромы для жилья, да вот беда, пожар в прошлом году всю усадьбу спалил. До сих пор не отстроился. Бедствую, аки сирота неприкаянная.

Стромилов грустно оглядел двор, в котором следы былого пожара не узрел бы взгляд даже самого придирчивого мытаря.

– Городской гостиный двор даже предлагать не буду, – продолжил делиться мыслями хитрый воевода. – Там яблоку негде упасть. Послы Нидерладские вторую седмицу сидят. Жрут, пьют за мой счет, а их полста человек! Два посла, Альберт Бурх да Еган… тьфу… Фелтдриль, да с ними пятнадцать дворян, а еще тридцать дворянских людей, секретарь и пастор, поп ихний!

– Куда же нас определишь? – поинтересовался Шереметев.

Стромилов помялся, насторожась, и высказал наконец свою мысль.

– Хлопова с родней в Гледенской обители живет. Думаю, вам дознание с ней вести в монастыре все равно сподручней будет, а места там после обновления на всех хватит! Может, тогда, коль все так складно получается, к игумену Илларию и отправитесь?

– Эй-эй! Отец родной, – раздался сзади возмущенный голос, – что это ты без хозяина в дом гостей зовешь?

– А вот он сам, легок на помине! – процедил сквозь зубы городской голова, бросив унылый взгляд на приближающегося к ним настоятеля Гледенской обители.

За разговорами никто не заметил, как на воеводский двор заехал монастырский возок с отцом настоятелем и отцом Феоной. В город иноки приехали по неотложным монастырским нуждам, а заодно собирались согласовать договоренности по налаживанию лодочной переправы через речку Сухону, о которой Илларий давно хлопотал перед начальством. Троицкая обитель хотя и была скромнее городского Михайло-Архангельского монастыря и значительно уступала ему в размахе хозяйственных и торговых дел, однако и она не сильно бедствовала, владея шестью десятками деревень, восемью мельницами, скотом, а также торговой лавкой и двором в самом Устюге. Так что собственная переправа обещала неплохой прибыток монастырской братии.

Игумен взял с собой в Великий Устюг многоопытного чернеца, предпочитая его общество обществу монастырского эконома или келаря, во‐первых, потому, что в вопросах общения с городскими властями и непреложным в таком случае чиновничьим крючкотворством и неприкрытым мздоимством доверял Феоне безоговорочно. А во‐вторых, общение с высокоумным и здравомыслящим иноком, за годы монашеского служения во многом оставшимся глубоко светским человеком, доставляло настоятелю необъяснимое душевное удовольствие.

До обеда разобравшись с насущными делами и не застав Стромилова в воеводской или съезжей избах, монахи решили поговорить с ним прямо у него дома. С этой целью и заявились на воеводский двор, никак не ожидая увидеть там настоящее столпотворение.

Став невольным свидетелем «непристойной» беседы городского головы с московскими гостями, негодующий отец-наместник поспешил вмешаться в разговор. Гневно потрясая посохом, отец Илларий в присутствии вельмож изобличил воеводу в недостоверном изложении событий и злонамеренном искажении действительности. Говорил, что обитель его слишком скромна и убога, чтобы принимать в своих стенах столь знатных людей, ибо не имеет сколь бы то ни было приличных гостевых келий, в то время как у самого Стромилова, несмотря на его заверения, хоромины давно отстроены до самых последних клетей с прирубами, придельцами, присеньями и задцами! Кроме того, есть в Устюге владения, по