ящики с песком, поддоны с клейменым «Аристотелевым» кирпичом и штабеля свежеструганых досок. Отец Феона неспешно и самым внимательным образом обследовал каждый уголок предполагаемого места происшествия, не упуская ни одной на первой взгляд несущественной детали. Первое, что бросилось в глаза поднявшимся на стену, было большое масляное пятно, пролитое на доски настила как раз над местом падения лекаря со стены. К удивлению воеводы и послушника, Феона не проявил к нему большого интереса, ограничившись лишь беглым взглядом, а вот ящиками с песком и рундуками с инструментами он занимался со всем тщанием, несмотря на то, что на взгляд стороннего наблюдателя ничего примечательного в них не было.

Закончив с осмотром, Феона вышел к своим спутникам, отряхивая испачканные песком полы однорядки. Выглядел монах хмурым и углубленным в себя. Подойдя к краю стены, он посмотрел вниз на тело Преториуса, после чего развернулся в сторону воеводы:

– Как думаешь, что здесь было, Юрий Яковлевич?

– Так чего? – беспечно ответил Стромилов. – По мне, все ясно!

– Поясни?

– Залез горбун на стену, поскользнулся на пролитом масле и упал, да так неудачно, что и дух из него вон!

– Допустим, – согласился монах. – А зачем он на стену полез?

– Ну, отец Феона, – делано возмутился воевода, – ты будто ослеп и оглох! Ясно ведь, травил лекарь Машку, невесту царскую, а как старец Иов умысел его раскрыл, то, испугавшись, решил он от свидетельства своего преступления избавиться. Вот и полез на стену склянку с ядом выбросить…

– Какую склянку?

– Ту, которую нашел я в овраге недалеко от трупа!

Стромилов вынул из поясной сумки маленькую пузатую бутылочку синего стекла и протянул монаху. Внешне невозмутимый Феона принял ее из рук воеводы и поднес к глазам. Склянка была не по размеру тяжелая, но содержимого в ней не было ни капли. Феона осторожно потянул носом воздух из открытого горлышка. Уже знакомый запах сирени и плесени внутри флакона нисколько его не удивил.

– Интересно, Юрий Яковлевич, и когда ты собирался показать мне этот пузырек? – спросил он Стромилова.

– Вот сейчас показываю!

Воевода изобразил на лице трогательное благодушие и полное отсутствие злого умысла.

– Понятно, – кивнул головой отец Феона и, вернув Стромилову пузырек, присел рядом с масляным пятном.

– Догадка твоя, Юрий Яковлевич, интересная, и в другой раз я бы, может, в нее поверил, но вот концы никак не сходятся.

– А чего так? – помрачнел воевода.

– Ну сам посуди!

Феона поскреб масляное пятно и поднес пальцы к носу Стромилова.

– Масло льняное? – спросил.

– Ну льняное.

– Вот то-то и оно. Льняное масло быстро сохнет, а пятно совсем свежее, значит, пролили его либо перед смертью лекаря, либо даже после нее.

– С чего это видно?

– А с того, что на старом масляном пятне остались бы следы обуви, на новом – разводы. Здесь же ничего нет, значит, скорее всего, разлили, чтобы нас с тобой запутать!

Стромилов некоторое время размышлял над сказанным, после чего обреченно покачал головой.

– Любишь ты, отец Феона, из простого сложное делать. Зачем? Так все хорошо складывалось, а теперь даже не знаю…

Воевода направился к лестнице, но, уже спустившись на несколько ступеней вниз, неожиданно обернулся.

– Дело я забираю, отче. Это моих дознавателей работа. Царский человек отошел безвременно, да к тому еще иноземец! Так что давай не будем даже спор начинать.

Низко плывущие облака на какое-то время закрыли собой и без того по северному холодное и не слишком яркое солнце. Сразу потемнело. Тень легла на землю. Внезапный порыв ветра с трубным ревом склонил стволы деревьев, сорвав с веток листья и, кружа, понес в сторону Коромысловской запани. Те из мужиков, кто успел, схватились за шапки, испуганные бабы с визгом прижали руками взметнувшиеся вверх юбки. Мгновение, и все прекратилось. Облака уплыли вдаль. Вновь выглянуло солнце.

Стоя на монастырской стене, отец Феона молча наблюдал, как два крючника в кожаных фартуках погрузили тело Преториуса на телегу и в сопровождении отряда стрельцов направились к речной переправе.

– Нешто убили лекаря, отче? – услышал он за спиной робкий голос Маврикия.

– Убили, друг мой! Вне всякого сомнения, убили!

– Кто же убил?

– А вот это с Божьей помощью мы и должны выяснить!

В наивных и добрых глазах Маврикия отразилось сомнение.

– Воевода же говорил…

– Я слышал, что он говорил, – усмехнулся Феона. – А мы ему не скажем, мы потихоньку! Согласен?

На лице послушника заиграла озорная улыбка.

– Согласен, отче! А ты, верно, уже знаешь, кто убил?

– Нет, конечно. Знаю только, что на стену лекарь поднялся не один, а вместе с убийцей. Однако, к нашей досаде, никаких заметных следов наш душегуб после себя не оставил.

– Как же мы его найдем? – растерялся Маврикий.

– А мы и не будем! – улыбнулся Феона. – На стене присутствовал третий. Прятался за ящиками с песком. Вот его мы и начнем искать. Думаю, он много может рассказать!

Феона из предосторожности огляделся и понизил голос до шепота.

– Теперь слушай то, что скажу. Это важно! Никому не верь, кроме меня. Никому, что бы тебе ни говорили. Понял?

– Понял, отче! – Маврикий стал вдруг очень серьезным. – А что делать надо?

– Поговори с работниками на стройке. Ищи толстого пьяницу с левой ногой короче правой. Да не спугни. Бедняга сейчас своей тени бояться должен. Справишься?

Послушник засмеялся, радостно кивая головой.

– Справлюсь! Дело нехитрое.

– Ну и славно!

Феона произнес свою любимую присказку и направился к лестнице, жестом приглашая Маврикия вернуться в обитель вместе с ним.

В Устюге на Городище пушка выстрелила холостым зарядом, оповестив градочинцев о Первой ночной страже. Трудный день наконец подошел к концу.

Глава одиннадцатая

Новый день принес новые переживания. Сразу после утренней и до конца второй стражи в доме Стромилова творился настоящий Содом! С утра, к отчаянию старого Касима, во двор стали въезжать телеги, возки и подводы, набитые под завязку сундуками, корзинами со снедью, клетками с живыми, верещащими свиньями, блеющими козами, гогочущими гусями и кричащими петухами, с наглой ордой орущих, все время что-то жующих и во все сующих свои длинные носы холопов и челядинцев тех, настоящих хозяев завозимого во двор добра, которые с весьма сомнительным удобством путешествовали на неуклюжих заморских колымагах, первым рядом вставших у воеводских конюшен. До Устюга Великого добрались наконец царские порученцы, возобновившие следствие о здоровье бывшей царской невесты Марии Хлоповой.

Стромилов, приклеив к лицу радушную улыбку, всем своим видом олицетворял образец сердечного гостеприимства, приветливей которого свет не видывал! Стремительно сбежав с красного крыльца, городской голова с распростертыми объятиями бросился к неспешно идущему по двору боярину Шереметеву.

– Федор Иванович, государь мой, – едва не плакал он от счастья, – радость-то какая? Со свиданьицем, стало быть!

Знаменитый дипломат и большой друг государя, троекратно облобызавшись с хозяином, добродушно произнес:

– Однако, Юрий Яковлевич, не чаял я с тобой увидеться, да что Господь ни делает, все к лучшему. В Нижний ехали, а приехали к тебе, в Устюг!

– Милости просим! Хорошим гостям всегда рады! Только хозяйки моей нет. Уехала Марфа Петровна с домочадцами в Вологду, к сестре погостить.

Шереметев развел руками.

– Жаль, – произнес. – Мог ей поклон от сродника, князя Лыкова, передать. Перед отъездом видел его в Разбойном приказе.

Стромилов скривился, точно клюкву разжевал.

– Улетела лебедушка, бобылем ныне живу!

Пройдоха одним разом умудрился изобразить на лице все множество