Пирс схватил бокал чуть не до того, как слуга закончил наливать вино.

– В Лондоне, – сказал он. – У них дом на Кемберленд-плейс, прямо у Риджентс-парка, знаешь. – Он слегка хохотнул. – Забавно: Лонгкросс в Кемберленде, а лондонский дом на Кемберленд-плейс.

Слуга подошел снова, встал между Пирсом и мной, серебряными щипцами переложил идеально круглую булочку на самую маленькую из моих тарелок. Пока он возился, я успела осмыслить услышанное:

– Так здесь не будет… – Не хотелось говорить «старшие» или «взрослые», как будто мне пять лет. – Не будет других гостей на выходные?

Пирс покачал головой, рот его был забит свежим хлебом.

– Тем веселее, – заявил он. Попытался подмигнуть, что у него не очень-то вышло, и чокнулся со мной. Но я отставила бокал и выпила немного воды, пытаясь проглотить внезапное дурное предчувствие. Конечно, слуги-то взрослые, но они полностью подчинялись Генри. Мне показалось странным, что тут не было никого, кто бы… за все отвечал.

Не было родителей.

Только девять школьников в огромном доме.

И ужин не очень-то способствовал тому, чтобы я расслабилась. Нас рассадили по схеме «мальчик – девочка», а Генри, само собой, поместился во главе стола. Шафин, сидевший напротив его на другом конце, преспокойно болтал с Эсме, глаза его сверкали, прядь зачесанных назад черных волос упала на лоб. Никогда прежде я не видела его таким общительным, разговорчивым, совсем не тот слегка неуклюжий, держащийся в стороне одиночка, кем я его считала. И снова мне показалось, будто меня провели. Эсме всячески давала понять, что полностью им очарована: уперлась подбородком в руку, смеялась, заглядывая ему в глаза. Шанель сидела по правую руку от Генри, и он тоже очень старался ее покорить, в то время как его соседка Лара негромко разговаривала с Куксоном. Я присмотрелась к Шанель, болтавшей с Генри, и сердце сдавило: она была в восторге, в восторге от всего – от ужина, от этой компании, от обстановки. Она так и впитывала все это, а ко мне вернулось странное неприятное предчувствие.

Мне, можно сказать, «повезло»: с одной стороны Шарлотта, с придыханием выделяющая каждое второе слово: «О, ты из Манчестера. Просто потрясающе. Никогда там не была. Что там за жизнь?» – с другой Пирс, которого как будто заинтересовало, чем занимается мой отец. Вроде бы Средневековцы именно по такому стандарту оценивали всех. Может быть, думала я, это часть отборочного процесса для кандидатов в Средневековцы. Как видите, я все еще верила в россказни Господи-боже: что «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ» нечто вроде собеседования на место в великолепной шестерке. Надо же так задурить себе голову.

Пирс был очень дружелюбен, но казался пугающе старым. В отсутствие родителей Генри он словно взял на себя роль его отца, подобно тому как Шарлотта приветствовала нас в роли хозяйки, вместо матери Генри. Пирсу, с его сросшимися бровями и часами на цепочке, никак не могло быть восемнадцать – он казался пятидесятилетним, запертым в теле тинейджера.

– Так чем же на самом деле занимается оператор, снимающий дикую природу?

Я отвергла ехидное желание так и ответить: наводит камеру на всякую дичь и щелкает.

– Он участвует в съемках тех документальных фильмов, которые показывают по телевизору: с Дэвидом Аттенборо, знаешь. «Планета земля», «Осенние краски», в таком роде.

Хотя на самом деле профессиональная жизнь моего отца состоит, например, в трехдневном ожидании, пока геккон высунется из щели, чтобы получить три секунды фантастических кадров, когда полоз погонится за гекконом, пытаясь его поймать и сожрать, большинство людей реагирует с интересом, стоит мне упомянуть его профессию. Но у Пирса реакция была нулевая.

– Много чего знает про природу, так?

– Да. Когда приезжает со съемок, всегда много рассказывает. Сейчас он в Чили. Снимает пещеры с летучими мышами. – Тут я снова припомнила Уэйн Мэнор. – Знаешь ли, что в девятнадцатом веке помет летучих мышей считался ценным товаром? Гуано (так его называли) использовалось в качестве удобрения, купцы отправляли его на кораблях в разные концы земли.

Это старика Пирса зацепило. Он вновь захохотал так странно и пугающе – словно вскрикнул. Помотал головой.

– Дерьмо летучих мышей! Неужели?

– Угу, – сказала я. – Или вот еще: если капнуть на скорпиона алкоголем – совсем чуть-чуть, – он взбесится и зажалит себя до смерти.

– Буду это иметь в виду.

– И насчет оленей, – продолжала я. – Папа говорил мне, что, когда их преследуют, они бегут к водоему и заходят подальше в воду, надеясь таким образом избавиться от гончих. Это у них инстинкт.

Пирс задрал свою монобровь.

– Это мне известно, – с грубой насмешкой заметил он.

Я пнула саму себя под столом. Еще бы ему не знать! Тут оленьи головы смотрят с каждой стены, мы и сами завтра отправимся убивать оленя – да Пирс на этом вырос.

В промежутке между репликами, которыми я обменивалась с Пирсом, я слышала, как Шанель болтает с Генри, пустив в ход свой идеально отработанный аристократический прононс. Она разволновалась, махала руками, безупречно белые ногти мелькали перед ее лицом. Щеки Шанель немного покраснели, глаза сияли, такой она стала красоткой, пока без умолку трещала о своем папочке, о доме в Чешире, с бассейном и кинотеатром, о целом флоте лучших автомобилей. Потом она переключилась на «Сарос 7S», как ее папа изобрел полутелефон-полупланшет и сколько денег на этом заработал. У меня от ужаса желудок съежился. Генри держался вежливо, проявлял интерес, но что-то мне шептало: надо бы предупредить Шанель, остановить ее.

Эсме и Шафин, насколько я могла разобрать, обсуждали свадьбу, где она побывала тем летом, и Шафин вроде бы знал всех участников. Лицо Шафина не выдавало никаких чувств, но опять-таки, напомнила я себе, если он все эти годы дружил со Средневековцами, они и так знали о нем все, что им требовалось. Если они действительно подбирают кандидатов, у Шафина самая правильная родословная.

Единственным утешением за ужином служила еда, наивкуснейшая. Какой-то белый суп, со сливками и пряностями, рыба тоже белая, плоская, под зеленым соусом, кусок мяса с жареными овощами. У мяса был необычный привкус.

– Что это? – спросила я Пирса.

– Оленина, – ответил он.

Набив полный рот, я виновато покосилась на головы оленей, смотревшие на меня со стены, а те покосились на меня с упреком.

Вскоре я заметила, что Пирс не только ведет себя, как мужчина средних лет, но и пьет так же. Я-то придерживалась воды, мне и одного бокала шампанского, выпитого в гостиной, хватило для головокружения, а Пирс последовательно перепробовал все вина, переходя от одного сорта и цвета к другому в зависимости от нового блюда: суп и рыбу запивал белым, мясо красным, после десерта перешел на желтое вино из маленьких рюмок. Когда же появился портвейн, темный, как кровь, дела пошли совсем худо.

До того мы болтали понемногу, обращаясь то к одному соседу, то к другому, но когда еду убрали со стола и слуги исчезли, разговор сделался общим, в нем участвовали все, и тут-то пролилась первая кровь.