Кирилл, поравнявшись с ней, поинтересовался:

– Где ваш знаменитый фартук, Берта Генриховна?

Она вскинула голову:

– Вы Кирилл… ведь верно, Кирилл? Вы искренне думали, что я в нем сплю, ем и принимаю ванны? Как видите, нет. Я использую его в экстремальных случаях, с известной вам целью. Сейчас он хранится в тайнике близлежащей лесополосы, под старой, помеченной мною крестиком сосной. Что же касается обращения ко мне, можно по-европейски просто Берта. Так будет лучше для всех нас. Изволите представить свою спутницу?

– Катя, – сказал Кирилл, беря девушку за руку.

Берта заметила, как скована стеснением девушка, и подумала: «Ах, совсем не наглая – при такой-то красоте! А у парня глаз гори-ит, похоже, втрескался не на шутку. Где же он раскопал это изящное сокровище?»

– Катя, чудесно! Вам очень идет ваше имя, Катя.

Девушка заулыбалась. Берта снова о ней подумала:

«Надо же, уголки губ, как завитки у грифа скрипки».

Они продолжали стоять посередине коридора. Все трое были явно смущены, и ликвидировать общую растерянность, как старшей, предстояло Берте.

– Я, молодые люди, хочу услышать либретто вашего знакомства.

– У друга на концерте. Помните худого длинного? Короче, музыка нас связала.

Кирилл не отпускал Катину ладонь. Катя согласно кивнула.

– Ах, тот беспечно-наивный гоготун? Каким же инструментом он владеет?

– Трубой.

Берта, переместив книгу из-под мышки в руку, всплеснула руками:

– Бесподобно! Мой любимый из духовых! Какое эстетическое наслаждение доставили вы мне своими словами! Вы не представляете, как опечалилась бы я, узнав, к примеру, что встреча состоялась в продуктовом магазине. Виду я, конечно, бы не подала, но безмерно расстроилась бы из-за банальности происшедшего. Для меня, знаете, всегда было чрезвычайно важно, при каких обстоятельствах впервые сталкиваются люди. Ну а теперь, извольте, я проведу ознакомительную экскурсию. Только прошу не удивляться вслух ни одному из встреченных персонажей. Ибо нас могут истолковать превратно. Я называю их пансионерами, производным от пансиона и пенсионеров. Идемте, идемте, перемыть им косточки мы еще успеем. – И Берта повела их вдоль коридора, устланного красно-синей дорожкой времен расцвета СССР. – Ничего не поделаешь, – продолжала она, – Цербер, наш директор, помешан на советских реликвиях. Хоть я не питаю к Церберу никакой симпатии, где-то в глубине души могу понять его ностальгические настроения.

Вдоль левой глухой стены под рубрикой «НАШИ ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО» висело множество самодельных плакатов. Кирилл обратил внимание на самый обширный, где под заголовком «ВСТРЕЧА НОВОГО, 2011 ГОДА» вокруг искусственной елки выстроился на укрупненной фотографии хоровод из старичков и старушек, слегка разбавленных местным женским персоналом.

– Как в детском саду, – заметил Кирилл.

– Недалеко от истины, хотя на самом деле пыль в глаза, для разных там комиссий. Через месяц вместо единицы нарисуют двойку, через год, глядишь, тройку, а рожи все те же, хотя некоторые тю-тю… – Берта винтообразным жестом указала в потолок, – отошли в мир иной. А настоящее творчество здешних масс, я называю его картинками с выставки, на плакатах не отображено. О-о, – чуть приостановилась она, – ни дать ни взять тайны дворцовых переворотов, только по-настоящему буйных мало, вот и не удается свергнуть правящую верхушку.

Они приблизились к концу коридора.

– Вот моя келья, прошу.

Берта распахнула дверь, они переступили порог.

– Как видите, все здесь довольно серо, кроме, пожалуй, этого. – Она слегка подтолкнула их в спины к подоконнику. – После моей первейшей драгоценности – она потрясла в воздухе книгой – еще одна драгоценность, благодаря этому молодому человеку, – она легонько тронула Кирилла в спину уголком книги, – приросшая неделю назад дополнительной единицей. Минималистская инсталляция, мой, так сказать, творческий изыск, прошу любить и жаловать.

Катя, подойдя к подоконнику, искренне умилилась:

– Какие прелестники!

– Согласитесь, некоторая ущербность придает им больший шарм, повышенную эксклюзивную ценность, не так ли?

– Да, – кивнула Катя, – я от кого-то слышала, больных детей любят больше, чем здоровых.

Берта пристально посмотрела на нее, затем всем корпусом развернулась к Кириллу:

– Сдается мне, в груди этой девушки бьется чуткое, понимающее сердце. Когда я беседую с ними, в моей душе разливается солнце и поют жаворонки. – Берта снова покосилась на Катю. – Кто же, позвольте узнать, Катерина, импонирует вам больше остальных?

Катя, продолжая со вниманием разглядывать фигурки, ответила:

– Скрипач и балерина.

– Восхитительно! Вы, безусловно, натура творческая. Не доводилось ли вам заниматься каким-нибудь видом искусства?

– Недолго совсем, – призналась Катя. – До школы отец водил меня примерно год в хореографическую студию.

– Вот как? Порой на заре юности достаточно года, чтобы в душе на всю жизнь открылся неиссякаемый фонтан вдохновения! Но, надо признать, есть натуры ничем не прошибаемые. Даже десятилетия сизифовых занятий не сделают их души утонченными. Такова моя никогда не смолкающая соседка по комнате. Представьте, эти милые фигурки на подоконнике, по ее мнению, есть хлам, не стоящий ломаного гроша. Зато пыльная кипа «ЗОЖей», откуда она черпает тонны телесного здоровья, для нее своего рода библия.

– Все правильно, – сказал Кирилл, – каждому свое по жизни. Оценка измеряется не ценой вещи, а выгодой, которую каждый из нее извлекает.

– Откуда эта поразительной глубины сакраментальная фраза?

– Якоб Бернулли, швейцарский физик, математик и философ.

– Из какого времени?

– Из семнадцатого века.

– Потрясающе! – Жестом Берта пригласила их сесть к себе на кровать.

Все трое присели.

– У вас что, очень болтливая соседка? – поинтересовалась Катя, оглядывая комнату.

– Если бы только это, – печально вздохнула Берта, пряча Эфроса под подушку, – она хронически певуча, причем зло певуча.

– Так попросили бы переселить вас от нее или наоборот.

– Это, увы, невозможно. Цербер стойко соблюдает разработанный им генеральный закон. Селить легких с легкими, трудных с трудными – вот его профессиональное кредо. С каждым вновь прибывшим он проводит пристрастную получасовую беседу, прощупывает, как ему кажется, все аспекты личности. Мало ему быть просто администратором, он мнит себя психологом, знатоком человеческих пороков и слабостей. После первичного собеседования он счел меня трудновоспитуемой и поселил сюда, к Любови Филипповне. Теперь уж его ничем не свернешь. Таким способом, ему кажется, он сохраняет равновесие и дисциплину.