Сверхурочные беседы доктора и Берты происходили вне стен здания. Закончив с приемом и заперев кабинет, Наталья Марковна уходила будто бы домой, сама же частенько подсаживалась (тут уж она была в своем праве) к Берте на полуразрушенную скамейку в дальней части скверика. Скамейку эту Берта облюбовала давно и не напрасно. Она не пользовалась у постояльцев популярностью, напротив, презиралась за проломленность в двух местах (сиденья и спинки) и неудобство расположения. Стояла она в заброшенных, густо разросшихся кустах, сквозь которые нужно было активно пробираться. Настойчивая Берта проторила к скамейке персональную, почти незаметную окружающим тропинку.

Что приятно поразило Берту еще на заре попадания сюда, Наталья Марковна оказалась заядлой театралкой. Выяснилось это на первом приеме – Берта заметила, как радостно загорелись глаза докторицы, узнавшей о ее бывшем театральном поприще. После женитьбы сына Наталья Марковна жила одна в панельной пятиэтажке неподалеку от интерната. Она работала еще в здешней районной поликлинике, но сумела организовать службу так, что три вечера, помимо воскресного, оставались у нее свободными. И она нередко использовала их для посещения московских театров. О сегодняшних режиссерских постановках разных волн и направлений знала она все. И чем больше узнавала Наталья Марковна театральные работы многих, тем крепче любила «Мастерскую Петра Фоменко». Оттого недавнюю гибель в автокатастрофе актера Юрия Степанова восприняла как глубоко личную потерю. Она никак не могла смириться с этой бедой и в общении с Бертой часто повторяла:

– Ах, Берта Генриховна, как он сыграл доктора Чебутыкина в «Трех сестрах»! Какое отчаянное покаяние в трехминутном монологе, какие горчайшие интонации. А полковник в «Мотыльке»?! Да что там говорить!

Берта, не питающая ревности к театральным удачам безвременно ушедших коллег, выслушивала Наталью Марковну с превеликим интересом и участием.

– Да-да, – соглашалась она, – я помню Юрия Степанова еще по ранним его работам. Действительно прирожденным был лицедеем. Необычайно разноплановый талант.

– Вот именно был… в прошедшем времени, к сожалению. А сколько бы мог сыграть еще! Да что там говорить… скажите, почему так все несправедливо?

– О-о, вопрос не по адресу, Наталья Марковна. Это какой-нибудь батюшка-профанатор наплел бы вам сейчас про высшую справедливость с три короба, я же в планах небесной канцелярии ни черта не смыслю. А Петра Наумовича я помню молодым, тридцатилетним, по родному ГИТИСу, – возвращалась Берта к главной теме, – когда он учился на режиссуре. Зелеными студентами мы бегали на его пробные спектакли, тогда уже он славился своим бунтарством. Помню злобные гонения на него в шестидесятых советских идиотов-критиков. Все-таки ГИТИС – бессменная кузница кадров. Все потому, что дышащий, живой организм, а не схематизм, как у некоторых, где по сцене передвигаются вовсе не люди, а, пардон, трансформеры и перформансы.

– Вот именно, – согласно подхватывала доктор, – а кое-кто из снобов от культуры, представьте, сегодня позволяет себе упрекать мэтра, я имею в виду Петра Наумовича, в герметизации театра, в нежелании впрыскивать свежую кровь. Тоже мне умники! Это, в конце концов, дело их театра! Впрыснешь, потом, глядь, вся труппа больна СПИДом. В фигуральном смысле, конечно. Хотя, как вы полагаете, может, остается кто-то из сегодняшних современных, нами не охваченных?

– И кто? – Приложив ко лбу ладонь козырьком, Берта вглядывалась сквозь кусты в вечернюю даль. – Э-эй, обожаю свежую кровь, авангард, но где неподпорченная дурновкусием нынешней конъюнктуры душа-а? Где?! Где могучая – на века – драматурги-и-я?!

Обе, кивая головами, начинали смеяться.

– Нет, ну есть, конечно, отдельные достойные спектакли. Например, «Мальчики» Женовача по Достоевскому. Но опять-таки – классика и ученик Фоменко, – подытоживала Наталья Марковна.

Вернувшись с утренней субботней прогулки в бодром расположении духа, обнаружив (о счастье!) отсутствие в комнате Любови Филипповны, Берта подошла к зеркалу над раковиной и принялась с пристрастием разглядывать собственное лицо. Она желала в который раз убедиться в малом количестве морщин, а сейчас заметила на щеках еще и приятный легкий румянец. Сняв берет, провела ладонью по волосам. Волосы, надо отдать им должное, лежали крупной послушной волной даже после берета. «Недурна, все еще недурна, и седина меня не портит», – заключила она в мыслях.

Она перестала закрашивать седину с тех пор, как ушла из театра. А вот своей стрижке, удлиненному градуированному каре с игривой челкой, не изменяла лет пятнадцать. Конечно, у местной парикмахерши Ирины и близко не было тех рук и глаза, что у мастерицы-надомницы Анфисы из Скатертного переулка. (Раз в два месяца на протяжении десяти лет посещала ее Берта.) Как-то однажды, укладывая Берте последний локон, Анфиса, словно в воду глядя, непонятно к чему на тот момент сказала: «Благодатные у вас волосы, Берта Генриховна, если попадут в чужие руки, не такие старательные, как у меня, погрешности все равно заметно не будет».

Насмотревшись в зеркало, определив в «шифоньер» снятую куртку, Берта подошла к подоконнику навестить своих никуда не убранных любимцев, мимолетно глянула на улицу и заметила молодую парочку, о чем-то переговаривающуюся с дворником Ильей. Илья внезапно задрал голову и показал пальцем на ее окно. Парень поднял лицо вслед за Ильей, и дальнозоркая Берта мгновенно его узнала. Именно он в прошлую субботу помог ей выудить из мусорного бака балерину без кисти, в тот же день любовно нареченную Малечкой (в честь Матильды Кшесинской – неслабая была женщина), занявшую почетное место в коллекции. Осознав, что этот приезд по ее душу, Берта нешуточно разволновалась. «Надо же, вправду приехал! Кто бы мог подумать? Что за девица рядом с ним? Хорошенькая, очень хорошенькая. Ах да! Я, кажется, напророчила ему скорую любовь. Неужели с ней?! Кто бы мог подумать!» Она спешно поправила кроватное покрывало, заметалась по комнате, не зная, за что схватиться. Снова ринулась к кровати, зачем-то выдернула из-под подушки свою главную драгоценность – книгу Анатолия Эфроса «Репетиция – любовь моя», сунула под мышку, девчонкой вылетела в коридор, поторопилась к лестнице.

Никакой пророчицей Берта, конечно, не была. Просто в прошлую субботу ей захотелось побывать в роли Кассандры, что она воплотила, как всегда, с блеском. Но разве могла она предположить такие последствия?

– Вижу, вижу. Судьбоносная встреча состоялась. – Этими словами она встретила их у лестничного пролета второго этажа. Им показалось, она ничуть не удивлена их приезду. Одета она была чрезвычайно просто, но неуловимо изысканно. На ней были кремовая свободная блузка с накинутым на плечи шоколадным палантином, узкие брючки в бежевую клетку и черные замшевые балетки. – Невооруженному глазу заметно, – продолжала она, – какие искры сверкают между вами. – Ее правая рука взметнулась вверх, тыльной стороной ладони, как от вспышки, она прикрыла глаза.

Все трое незамедлительно рассмеялись.

– Что ж, правильно, что приехали. Не могу утверждать, что ждала вас, но не стану отрицать и радости по поводу вашего приезда.